Сергей Борзенко - Огни Новороссийска [Повести, рассказы, очерки]

Как-то перед атакой он говорил бойцам:

— Советского человека можно убить, но победить его нельзя.

Работники «Знамя Родины» тоже находились на «Малой земле», мы поделили ее между собой. Мой участок был самый опасный, в Станичке, и я семь месяцев прожил в землянке, через улицу от фашистов. В этой землянке я умудрился написать повесть «Повинуясь законам отечества». Это было все мое богатство и, чтобы не растерять его, я носил исписанные листки за пазухой.

Я полюбил «Малую землю» и ее людей. Что ни человек, то своя судьба, свои склонности, привычки, волнения и тревоги — любовь к Родине роднит их, как братьев.

В сентябре начался беспримерный штурм Новороссийска. По шоссе атаковала 318-я стрелковая дивизия полковника Вруцкого, но ее задерживала Сахарная голова — гора, прозванная Кровавой. Она стояла, как крепость. С нее простреливалась каждая лощинка и бугорок.

Пять суток, не затихая ни на один час, продолжался неистовый штурм города, потонувшего в дыму сражения, словно в тумане. Усилия десятков тысяч здоровых и сильных людей направлялись на то, чтобы разрушить бетонные укрепления, порвать колючую проволоку, опутавшую кварталы, убить как можно больше врагов, ожесточенно сопротивлявшихся в укрытиях. Командование, помня о Южной Озерейке, добилось такого соотношения, что на каждых десять атакующих солдат была одна пушка и миномет и стреляли они без перерыва весь день.

55-я гвардейская Иркутская дивизия генерала Аршинцева вначале обошла, а потом и овладела ключом позиции — Сахарной головой. Советские артиллеристы получили возможность простреливать все дороги, ведущие в город. Солдаты полковника Вруцкого штурмом овладели цементным заводом «Пролетарий» и пригородом Мефодиевкой, угрожая ударом во фланг отрезать и затем, соединившись с частями на «Малой земле», окружить город.

Десантная бригада полковника Потапова, снятая с «Малой земли», и десантные полки подполковников Каданчика и Пискарева, а также батальон морской пехоты капитан-лейтенанта Ботылева прошли развороченный торпедами мол. В узком рваном проходе стояла высокая стена огня, воды и осколков, поднятая разрывами немецкого заградительного огня. Катера, словно сквозь дождь, прошли сквозь нее и ворвались в Цемесскую бухту, десантники высадились на пирсах и повели бой. Потери при высадке и развертывании на берегу оказались значительно меньшими, чем ожидались.

Прорыв военных кораблей в Цемесскую бухту, осуществленный моряками контр-адмирала Холостякова, при поддержке летчиков генералов Вершинина и Ермаченко, принадлежит к лучшим операциям, проведенным советским флотом в дни Великой Отечественной войны. Горящие сторожевые катера полным ходом подходили к берегу и высаживали морскую пехоту, которая тут же вступала в бой с танками 17-й немецкой армии. В этом сражении отличились корабли капитан-лейтенанта Сипягина, которому правительство присвоило звание Героя Советского Союза. Это высокое звание было присвоено также Каданчику, Куникову, Ботылеву и Пискареву.

Среди развалин города, не умолкая ни на минуту, трещала барабанная дробь автоматных выстрелов, бухали короткие хлопки гранатных разрывов. В облаках цементной пыли и дыма шел рукопашный бой.

В ночь на 16 сентября подразделения «Малой земли» прорвали фашистскую оборону и начали загибать вправо, стремясь соединиться с частями, наступающими со стороны Мефодиевки. Первыми встретились корреспонденты «Знамя Родины» Иван Семиохин, шедший с «Малой земли», и Борис Милявский, находившийся с войсками, наступавшими из города, куда он высадился с десантом подполковника Пискарева.

Были разгромлены 73-я пехотная дивизия, 4-я и 101-я горно-стрелковые дивизии фашистов. Противник, оставив в заслоне батальоны смертников, начал отступать к Керченскому проливу и переправляться в Крым.

После пяти суток непрерывного штурма природная крепость — Новороссийск — была освобождена, и в этой победе огромную роль сыграла «Малая земля», десантники которой нанесли противнику в решающий момент сокрушающий удар с тыла.

Несколько месяцев просидел красноармеец Иван Квасоля в одном окопе. Всю землю впереди, по бокам и позади его вдоль и поперек перепахали снаряды. Тысячекилограммовая бомба, упавшая рядом, засыпала все кругом глиной, похоронила под собой редкую зелень. Беспрерывные разрывы мин и пулеметные очереди помяли и скосили нежные кусты винограда, превратили их в жалкий, поломанный валежник.

Место, где Квасоля выкопал себе окоп, углубив для этого бомбовую воронку, было когда-то виноградным полем, на нем трудились люди, пели песни, лакомились сочными гроздьями винограда. Если посмотреть из окопа влево, видны белые камни — развалины винодельческого совхоза. Гитлеровцы ежедневно обстреливают эти камни, и от них подымается кверху белое удушливое облачко пыли.

Сколько ни всматривался Квасоля в окружавший его пейзаж, все было однообразным и желтым. Ни одной травинки, ни одного листка, никаких признаков жизни, даже муравьи перестали ползать по лиловой, опаленной жаром разрывов земле.

— Пустыня, — может быть в тысячный раз вдыхал Иван.

— Чудак, — тоже, наверное, в тысячный раз говорил ему его товарищ по окопу татарин Байязитов. — Пустыня свою красу имеет, над ней орлы в зените стоят, а здесь даже птицы не увидишь. Разлетелись, боятся выстрелов.

— Значит, говоришь, местность хуже пустыни… Пожалуй, твоя правда, — соглашался Квасоля. — Вот что враг делает с природой, да и с человеком тоже… Раньше для меня земля запах имела, — разотру в пальцах грудочку, понюхаю и сразу на душе веселей, а сейчас… Все омерзительно пахнет кровью. Тяжело на душе, и только когда вижу убитого фашиста, становится легче.

Они жили в одном окопе неделю, месяц, полгода. Темными ночами вылазили из своей ямы и ползком пробирались в лощину, находившуюся невдалеке, чтобы оправиться, сделать несколько шагов отекшими ногами. Каждый день снаряды все больше разворачивали почву, и нельзя уже было понять, чего здесь больше — ржавых осколков или земли.

Наступил август. Днем нестерпимо пекло солнце, ночью жалили комары и мошки. В единственном ручье, протекавшем в лощине, иссякла вода, и он вскоре совсем пересох, земля на дне его потрескалась от жары. Перед окопом, метров за двадцать, на солнцепеке лежало пять оккупантов, убитых Квасолей. Они лежали настолько близко, что у одного виднелись железные пуговицы, вытертые посредине, и страшное, полопавшееся, сползающее к костей лицо. Трупы разлагались, отравляя воздух зловонием, мешали жить. О, если бы можно было их убрать, засыпать землей, хоть один день не видеть этих гор копошившихся червей! Когда ветер дул с той стороны, где они лежали, у Квасоли кружилась голова и тошнота подступала к горлу. Но как только гитлеровцы под покровом ночной темноты пытались унести трупы, он открыл стрельбу и уложил двоих; они на второй день необыкновенно вздулись, источая смрад, еще больше отравляющий густой и горячий воздух.