Сергей Борзенко - Огни Новороссийска [Повести, рассказы, очерки]

— О чем загрустил, парень? Тоскуешь по Родине? — раздался за спиной Хлебникова веселый голос.

Хлебников оглянулся. В двух метрах позади стоял молодой человек с обожженным лицом, с натянутой на него розовой прозрачной кожицей, в рубцах и шрамах. Лицо казалось бы отталкивающим, если бы не черные, необыкновенно блестящие глаза.

— Вот она какая грустная, страна Франция — вроде большой погост. Кругом одно запустение. И травы все какие-то, как на подбор, кладбищенские: желтоцветник, плевел, папоротник, кукушечный горицвет, перекати-поле. Сюда бы бабку мою, она бы враз на целую аптеку набрала тут всяких лечебных трав. Очень понятливая старушка к медицине, декокт против любой хвори могла изготовить. В детстве помогал ей — одной ромашки за лето пуда три собирал. Бабка ее в больницу продавала, четвертак за фунт… Ребята допекали меня, а вот поди же ты, пригодилась мне бабкина наука. Лицо мое в плену гнить стало. Так я его крепким настоем чая излечил — в одном доме нашел непочатую пачку. Конечно, и молодость помогла. В молодости раны заживают быстрее, а мне двадцать два года… Вот остролист, помогает при резях в желудке. — Отломил веточку с красными ягодами, растер, понюхал.

Хлебников посмотрел в лицо парню, смущенно отвернулся. Ему стало неловко за свою красоту, как бывает иногда неловко здоровому в присутствии инвалида.

— Пускай тебя не смущает мой портрет. Его в Москве починят. Читал в газете — научились… Главное, чтобы душа уцелела. Давай о России помечтаем. Почитай русские стихи, если знаешь, — попросил парень, провожая глазами немецкого часового, подминающего сапогами цветы.

Хлебников ласково взглянул на собеседника.

— Я тоже люблю стихи… Был у меня боец Ваня Родников, лет восемнадцати, не более. Как-то выхватил из полевой сумки тетрадку и прочел о камне, на котором сидел со своей любимой. Стихотворение кончалось тем, что взял бы с собой тот камень, если б не был он тяжелым. И еще о том читал, как любимая уходит на свидание к другому… Ни одной строчки не напечатал поэт, а запомнился. Помню с детства: «Весело сияет месяц над крестом, белый снег сверкает синим огоньком». Убили Ваню, и тетрадка пропала. Иван Родников! Фамилия-то какая светлая, чистая, и имя тоже. Родится у меня сын — обязательно назову Иваном… Я вот все смотрю, где мы, что перед нами — Атлантический океан или только пролив? — спросил Хлебников.

— В нашей бригаде есть англичанин, так он сказывает: Ла-Манш. Да вон и сам он. Эй, Давид, ком хир!

Толкая тачку с землей, подошел высокий худой человек.

— Скажи, это пролив? — спросил Хлебников.

— Да, в тридцати километрах отсюда Британские острова. Я побережье знаю как свои пять пальцев, тут я и в плен попал, служил при штабе генерала Александера — славный малый, последним покинул Дюнкерк, только не знаю, добрался ли он домой.

— Раз перед нами пролив, надо удирать, — решительно сказал Хлебников.

— На чем? На палочке верхом? — спросил обожженный парень. — Тут тридцать километров — не одолеешь. Да и море здесь никогда не бывает спокойным.

— Убьют, — пробормотал англичанин. — Или на берегу застрелят, или в море. Кругом эсэсовцы.

— Двум смертям не бывать, одной не миновать. А жить стреноженным я не могу, — поддержал Хлебникова парень.

— Лучше быть в плену, — процедил сквозь зубы англичанин. — У меня на этот счет своя программа. Самое выгодное на войне — жить в плену. По крайней мере можешь быть гарантирован, что останешься цел. — Человек согнулся и покатил тачку дальше.

— Как можно так, по-скотски, рассуждать в тридцати километрах от дома? — спросил Хлебников парня.

— Бежать! Все могу вытерпеть, кроме рабства. Ты какого рода войск будешь?

— Я танкист.

— И я танкист, старшина Шепетов, командир танка «КВ», — как бы рапортуя, обрадованно проговорил обожженный. — Здесь в плену человек десять танкистов, все из нашей дивизии.

— Меня зовут Александр Сергеевич Хлебников. Не слышал такого?.. Тоже старший сержант, командир машины.

— У нас командир дивизии был Хлебников, полковник. Раскрасавец парень, косая сажень в плечах, твоих лет был, годов тридцати пяти, не больше. Погиб под Новой Ушицей, на Украине. Я с ним, вот как с тобой, за ручку здоровкался. Любил с нашим братом солдатом потолковать.

Хлебников внимательно взглянул на собеседника, улыбнулся краешком полных, хорошо очерченных губ.

— Много в России Хлебниковых, и все, видно, краснеют за меня. Опозорил хорошую фамилию, в плен попал. Как подлец, когда все уже было кончено и догорали шесть последних танков, снял военную форму, напялил на себя барахло с чужого плеча.

— А ты, Саша, милок, не убивайся. Не было еще такой войны, чтобы без пленных. Меня, к примеру, немцы из горящего танка выхватили без сознания, а то бы сгорел, как полено.

— Поговори со своими приятелями танкистами. Сколотим илот, благо здесь повсюду на берегу валяются доски с разбитых барок. У меня есть крепкая русская плащ-палатка, смастерим из нее парус — и айда. Нужны веревки и гвозди… — Завидев приближающегося часового, Хлебников спрыгнул в ров и принялся старательно подрубать цепкие корни дикой жимолости.

Часовой остановился возле русских, молча постоял несколько минут, закурил тоненькую сигарету, пустил голубые колечки дыма и зашагал дальше.

— Сегодня я принимаюсь за дело. Увидимся вечером в деревне, в крайней избушке, там я и живу, и все мои дружки танкисты квартируют там, — проговорил Шепетов и, бросив на плечо кирку, пошел по краю рва, который немцы начали рыть вдоль моря, придумав ему пышное название — «Атлантический вал».

Весь день Хлебников пребывал в возбужденном состоянии, обращая взгляд свой то к морю, пена которого взлетала выше прибрежных скал, то к затянутому облаками небу, то на окруженную вереском и колючим терновником приморскую батарею. Впервые он поделился сокровенной мыслью — бежать из плена. Говорить об этом опасно, так как люди, узнавшие его тайну, могли предать, выдать гестаповцам, но для такого рискованного дела нужны соучастники. То, что не под силу одному, преодолимо для десяти. Мысль о бегстве появилась давно, еще в первый день пленения, на Украине, но подходящего случая не подвернулось. Каждый час удалял его от Родины. В первый день плена было легче бежать, чем на второй. Его везли на запад и после долгих мытарств и унижений поселили на северном берегу Франции, среди военнопленных всех государств Европы. Близость свободного, вечно взволнованного моря с новой силой возродила никогда не угасавшую мечту о побеге.

Хлебников представлял себе опасность задуманного. Пойманных беглецов эсэсовцы расстреливали. Без карты и компаса пуститься на плоту ночью через бурный пролив — на это требуется бесстрашие, на которое не каждый решится. Дело-то ведь добровольное. Приказать нельзя. Пойдут ли за ним на риск люди, которых он еще не видел в глаза? Кто они, эти танкисты? И потом, что ждет их, если они доберутся до Англии? Дадут ли им оружие и возможность продолжать борьбу? Но как бы там ни было, англичане — союзники СССР в борьбе с немецким фашизмом, а союзникам положено верить. Быть может, среди пленных англичан отыщется лоцман, знакомый с проливом?