Николай Краснов - Рус Марья [Повесть]

— Ох, Марья Ивановна!.. — вздыхает тяжело и задумывается. — Хорошо, что хоть этих подлюк уничтожили!.. Все на душе легче!..

Прискакали в Любеж. А тут операция в самом разгаре. Беспрозванный с Федей Сафоновым чуть было не погибли. Разослав партизан по всему селу, чтобы обезвредить полицаев, сами они взяли на себя дом начальника полиции. Вошли в хату с шумом, хозяин Симачев к ним навстречу, недовольный: дескать, что это еще там за люди в двери ломятся. И — обомлел, увидев Беспрозванного.

Вошедшие и сами обомлели: столько тут народу — человек двадцать за выпивкой. Но отступать уже поздно. «Сдавайсь!» Все как один попадали со стульев. Сафонов целится из пистолета в Симачева. Щелк! Осечка. Быстро перезарядил. Снова щелчок. И еще раз осечка. Симачев успевает сорвать со стены винтовку и послать патрон затвором, однако Сафонов изловчился и перехватил оружие, — выстрел пришелся в сторону предателей.

Пока тягались — кто кого пересилит, Беспрозванный из револьвера стрелял из-за косяка под стол, куда попрятались гости Симачева. А в него — оттуда, сквозь скатерть, вслепую. На помощь Симачеву подоспела жена, баба крепкая и сильная, — вцепилась в Сафонова мертвой хваткой. Симачев высвободил руку, замахнулся, кулачищем, — а мужик он матерый, — не сумел парень увернуться, удар пришелся по уху, еле устоял на ногах, и в этот же момент увидел, что у Беспрозванного, приникшего к стене, цевкой течет кровь со щеки, заливая воротник и рукав полушубка. Вот-вот пристрелят и того и другого. «Пропали!» — в отчаянии прохрипел растерявшийся парень. «Держись! — крикнул Дмитрий Дмитрия. — Будем драться до последнего!» — И выстрелил в Симачева. Тот, ойкнув, схватился за живот, медленно стал оседать. Воспрянул духом Сафонов, оставшись один на один с чертовой бабой, оттолкнул ее от себя.

В это время послышались за окном крики подоспевших партизан. Тут и пистолет у Сафонова заработал. Воспользовавшись моментом, комиссар со своим другом выскочили из хаты. Изнутри сразу же заперлись, забаррикадировались.

— Эх, молодо-зелено! — Беспрозванный еще весь в азарте схватки. Длинная очередь хлещет по окнам, от разбитой пулями лампы в хате вспыхивает пламя, предатели заметались в панике, гася огонь. Пламя не продержалось и минуты. И сразу же в провалах окон засверкали выстрелы.

— Оцепить дом, чтоб ни один гад не ушел! — командует Дмитрий Дмитрии, пока Марья Ивановна бинтует ему голову. — Подпалить гадючье гнездо!..

Прав комиссар, незачем рисковать людьми. Партизаны тащат к сеням солому, поджигают. Пламя разрастается, его красные языки тянутся вверх, облизывая крышу.

— Женщины и дети, выходите!.. У кого нет вины, выходи!.. Не тронем!

Молчат в хате, не откликаются. А пламя все растет, — и сени в огне и чердак.

— Что ж они там медлят?

— Кому надо, те выйдут!..

В разбитом окне появляется хозяйка дома, вперед себя она выталкивает плачущего парнишку лет десяти, потом вылезает сама. Из хаты ей подают еще одного мальца.

— Есть еще кто?

В ответ нецензурная брань и выстрелы.

— Ну, тогда получайте по заслугам!

В окно летит бутылка с зажигательной смесью. Крибуляк и Почепцов отстегивают гранаты от поясов, бросают их туда же. В хате — геенна огненная, теперь там, конечно, ни единой живой души.

— Выходи, кто уцелел!..

Ни голоса в ответ, ни звука. Падают пылающие стропила, рушится потолок.

— Всем предателям капут!

Партизаны окружают вышедших из огня, чтобы узнать, кто же были гости Симачевых. И тут, пользуясь подходящим моментом, из горящей хаты выскакивает кто-то страшный, весь изодранный, в кровище и бежит, прихрамывая, к лесу. Еще бы немного — и прозевали. Ударили по нему из десятка автоматов — немного до леса не добежал. В убитом опознали Жорку Зозолева. Еще одним подлецом стало меньше на белом свете.

С гадючьим гнездом покончено. Как подтверждает жена Симачева, в их доме кроме ее мужа и сына было четырнадцать старост и старшин, приехавших на совещание, а также пятеро местных полицаев. Партизаны и собравшиеся у пожарища жители Любежа, разойдясь по группам, делятся новостями. А тем временем со стороны Клинцовских лесов по зимнику в село въезжают первые подводы партизанских обозов.

«Наши!» Марья Ивановна вместе со всеми в одном потоке, устремленном навстречу вступающим в Любеж. Все ли у них в порядке, все ли целы?

Разведчики рассказывают, что была еще одна стычка с карателями, пострадавших нет, но часть обоза пришлось бросить. Там, на одной из повозок, находился узелок с вещами Марьи Ивановны. Досадно, конечно, что последнее добро пропало. Главное — люди живы, отряд благополучно выбрался из лесов, свели счеты с целой бандой предателей.

На улицах села обозы распадаются — разъезжаются по дворам, становясь на ночевку. Повсюду оживленный говор, лай собак, скрип ворот и калиток. А с низины появляются все новые и новые повозки с боеприпасами и продовольствием, с детишками и партизанскими шмутками. Проезжает хозяйственник, тот самый, с кем Марья Ивановна в постоянной ссоре, любитель лаптей. Качается на возу бабка Васюта, шагают за повозками уставшие коровы.

— Марья, гляди!.. Лота, конь Васька!

Обернулась на обрадованный голос Крибуляка.

И действительно, в нескончаемом живом потоке плетется их гнедой, укрытый попонкой, целый и невредимый. Любопытно, как он оказался при отряде.

— Навстречу нам бежал, — рассказывает партизан-ездовой. — Весь взмыленный!.. Смотрим, а в санях — подарочек… Вот была радость, спасибо вам!.. Коня-то я, видите, укрыл, чтоб не простудился!.. А трупы в яру бросили, как падаль… Собакам — собачья и честь!..

Еще до вступления в Хинельские леса Марья Ивановна почувствовала: что-то с ней творится неладное. Чего бы ни поела — мутит, а запаха мясных щей совсем переносить не может. Просто неудобно перед людьми за свое нездоровье. Слабость в ногах, учащенное сердцебиение, головные боли. «Наверное, оттого, — подумала, — что посидела в керосиновой бочке…»

А то и совсем чудно — подавай ей острую и соленую еду, какую она сроду не любила. Подумала: может, оттого так, что и в копай-городе, и тут, в Хинели, всегда в соли нужда была, вечно ее недоставало. Дескать, всегда так: чего нет, того и хочется…

Во сне одно и то же мерещится — яблоки на ветках висят, мелкие, зеленые. Не выдержала, пошла по лесу, выискивая лесину-дикушу. Нашла, из-под снега выкопала желанное лакомство, и теперь лесовки — первая и единственная еда Марьи Ивановны, хотя отвар, который она из них делает, такой, что, кроме нее самой, никто эту кислятину пить не хочет.

Поведала о своих бедах Андрею Иванычу, а он, обычно всегда чуткий к своей подруге, словно бы не понял, что она ему сказала. Поделилась с бабкой Васютой горем, та сказала такое, о чем и речи быть не может: будто бы Самонина затяжелела… Пошла в санбат— фельдшер выслушал внимательно жалобы больной, осмотрел, однако ничего определенного сказать не смог, лишь пообещал свозить ее как-нибудь к хорошей своей знакомой врачихе, гинекологу.