Василий Соколов - Крушение

Гудит, гудит дорога. Скованная морозом, она кажется стальными рельсами. Колонны прорывались на Калач.

…Тяжелый вспомогательный мост, который пролег через Дон в районе Калача, охранялся усиленно, особенно в последние дни, когда отступали. Правда, никто не думал, что именно по этому мосту русские прорвутся в Калач. Думать так запрещалось и полевой жандармерии, и охранной службе моста, и румынам из саперной школы, где готовили унтер–офицеров и обучали немецким методам борьбы с танками. Не думал об этом и канонир Нейман. Он занимал пост №1, и с высоты своей вышки ему не надо было думать об ужасах, он видел их своими глазами. Боевые соединения, автомашины, транспорты с ранеными, части трудовой повинности, строительные батальоны, лошади, повозки и орудия на прицепе катились по мосту. Виделось ему, как по горизонту с высоты лунного ландшафта бежали разбитые части. Со всеми машинами, конями и утварью они скапливались в кустарнике перед мостом, а потом рвались на этот деревянный мост, который стонал, прогибался, скрипел, но выдерживал тяжесть. И только за мостом застревали — в прибрежном песке, в гальке, в воронках от бомб, в рытвинах, заполненных грязью, среди обломков разбитых и брошенных лафетов, снарядных ящиков и трупов лошадей.

«Раньше такого не было, — сожалел канонир Нейман на посту №1, — Раньше был порядок и дисциплина».

Каких–нибудь пять дней назад здесь все выглядело совершенно иначе. На каждой стороне моста в деревянных будках сидели по два солдата и периодически по телефону распоряжались режимом движения по мосту.

А режим был строго заведенный. Пять минут на запад, пятнадцать минут на восток. Все. в пятнадцатикилометровом темпе, — за превышение скорости строго наказывали. Через каждый час охрана моста предоставляла движение в обе стороны на пять минут для крестьянских повозок и для упряжных военных транспортов.

Слова полевых жандармов имели вес, и фельдфебель Нейман был королем на территории, которая имела размер моста.

Пять дней назад это было еще так, караульные будки еще топились, и в них посменно отогревались или спали двадцать один человек, для которых главным начальником был он, фельдфебель Нейман. Теперь уже не было пятнадцатиминутных пауз, не было ограничения скорости и, прежде всего, не было автомашин, катящихся на запад.

Перила моста были сломаны, тяжелая бомба, к счастью, не прямым попаданием, а воздушной волной опрокинула в Дон всю орудийную прислугу с лошадьми и с пушкой. А в результате пулеметного обстрела у него, Неймана, ранило четырех человек. Потом трое заболели дизентерией. Осталось на семь человек меньше. Нагрузка прибавилась, и хозяин моста — фельдфебель Нейман теперь чаще обычного забирался на крышу своего домика. Наблюдать и руководить оттуда было удобно. И фельдфебель сидел на своих четырех квадратных метрах, высоко подняв воротник шинели, и поочередно совал руки в карманы, отогревая пальцы.

В километре от моста стояло одиннадцать танков, но должны ли они ехать по мосту или по льду и как скоро — этого фельдфебель не знал. И ему не докладывали. Он был рад, что и эти танки и зенитки стоят на охране моста. От них муторно лишь тогда, когда налетают русские самолеты. Охрана моста начинает по ним стрелять, а те в свирепость входят, бомбят и обстреливают не только зенитные установки, но и домик фельдфебеля. Могут голову снести. А ему, фельдфебелю Нейману, умирать не хочется: на кой черт! Он вернется с войны и будет преподавать историю. Наверное, ученики будут спрашивать не только о картине, висевшей в четвертом классе — Наполеон переходит через реку Березину, — на и о нынешней войне, хотя бы вот об этом мосте через Дон у Калача…

Утро 23 ноября было туманным. В тумане все предметы теряли действительные очертания и казались призрачными. Местность виделась отлитой из свинца, и вода свинцово–тяжелая, и множество крупных и мелких холмов, покрытых седым инеем, тоже свинцовые, и поднимались от реки к горизонту свинцовые леса…

Утром послышался рев моторов и звон танковых гусениц. «Свои решили переправиться», — подумал фельдфебель, на всякий случай поднес к глазам бинокль.

— Доннерветтер, это же русские! — проревел он не своим голосом, хотя напарник стоял с ним рядом. Напарник ни слова не проронил, лишь глаза его расширились от ужаса и стали похожи на огромные линзы бинокля.

— Тревогу! Немедленно бить тревогу! — крикнул фельдфебель и как сумасшедший начал колотить по железному рельсу.

Через мост стремительно по одному пронеслись танки. Открылась стрельба аулеметная и орудийная. Охрана моста, полевая жандармерия и курсанты саперной школы забегали в суматохе. Зенитные установки повели защитный огонь.

Русские танки врезались в кустарник, подмяв под себя несколько зенитных орудий и спаренных пулеметов, и, не задерживаясь, ушли в степь.

А фельдфебель Нейман остался лежать в обломках своего рухнувшего домика, не зная, жив он или убит. Но, кажется, остался жив, потому что приходил в сознание и опять начинал думать. О чем? Конечно же о своем королевстве, которое ограничивалось территорией моста. Трагедия! Но эта трагедия похлеще той, какую изведал Наполеон, переправляясь через Березину. Будет что вспомнить и рассказать своим будущим ученикам, когда вернется домой из русского плена…

Поселок Гумрак — седой от цементной муки, весь в ссадинах и складках трещин — вдруг напомнил приехавшему сюда Паулюсу умирающего старца; да и самого командующего неумолимой и жестокой силой приказа втолкнули сюда, чтобы тоже умереть, и, как ему казалось, местом для погребения избрали именно вот это никому не известное ущелье, где разместился командный пункт. Иного места не было. В самом Сталинграде находиться было рискованно — трудно сказать, что замышляли русские, их снаряды залетали и в Гумрак, крошили его камни, переворачивали и дыбили вороха белой пыли.

Мало–помалу Паулюс из докладов командиров уяснил себе — и это было равно воскрешению души! — что войска в котле держатся, что русские пока не предпринимают решительного штурма города. К тому же фюрер, видимо, что–то замышляет, да и сама обстановка диктует необходимость прорыва. Только прорыва!

Командующий уже хотел было своею властью решиться на это, но рука не повиновалась самочинно писать приказ. Мрачно подумал: «А согласны будут в ставке? И как отнесется к этому фюрер?» Паулюс знал, как в таких случаях расправляется Гитлер — срывает погоны и — в тюрьму без суда и следствия. Бывало и хуже: виновный командующий, вызванный в Берлин за провал операции, стрелялся по дороге, ибо там, в ставке, все равно ждала его карающая пуля тайной имперской службы.