Василий Соколов - Крушение

Теперь же, когда представитель фронта потребовал от него ударить без промедления, Николай Григорьевич вначале не поверил, был страшно удивлен и некоторое время трудно и молча держал под ухом вдруг показавшуюся ему вспотевшей трубку, пока не вырвалось у него:

— Время кровью пахнет!

— Ничего не поделаешь. Живем в такое время, согласился было, не поняв, генерал Ломов, но затем почувствовал в его словах злой и скрытый укор, переспросил: — Что это, по–вашему, значит — кровью пахнет?

— За ошибку всегда расплачиваются кровью, — ответил Шмелев. — Идти в наступление без подготовки — это может плохо кончиться. Дайте время. — И добавил: — Когда атака уже затормозилась… нужно иной способ избрать и подготовиться…

— Какая, черт, подготовка! И где я вам возьму время?.. Все, все нужно немедленно бросить на штурм! — кричал Ломов. — Теперь не о времени думают, а о спасении Родины, Сталинграда… Понимаете это?

Шмелев настаивал на своем.

— От того, что мы без подготовки предпримем штурм и дивизия ляжет костьми, — сказал он, — от этого и Родине и Сталинграду не будет легче. Так что поймите и меня… Хоть самый короткий срок, но дайте!

На том конце провода послышалась матерная ругань, и трубка была брошена. Шмелев только сейчас ощутил на лбу пот, вытер рукавом, сел на каменистый выступ в стенке блиндажа. Медленно и скучно в блиндаже светил, догорая, фитиль в снарядной гильзе. Николай Григорьевич закрыл глаза, на миг представив людей дивизии, брошенных в дневное время на штурм дышащих огнем высот. Да, полки поднимутся, пойдут на его зов, — внутренне он не раз чувствовал и гордился, что люди доверяют ему, не жалея жизни, примут грудью смертельную опасность! и он дорожил этим доверием. «Но стоит обмануться солдатам в этом доверии, как они перестанут уважать… возненавидят», — подумал Николай Григорьевич. Он знал, что ничто так не бьет по авторитету начальника, не разрушает боевое товарищество, как однажды потерянное доверие. И потом даже личной храбростью не всегда удастся восстановить это, потому что обманутые в доверии к тебе, командиру, поплатились самым дорогим — собственной кровью.

Вернулся Гребенников. Пахло от него мокрой пылью и горьким настоем полыни. Устало сел на железную и обгорелую, подобранную в развалинах дома кровать, хотел сразу лечь, потому что немного знобило от усталости, но увидел Шмелева, притулившегося у стены, спросил:

— Чего, Николай Григорьевич, задумался? Да и кажется, не в духе?

Шмелев, опершись на локти, даже не приподнял головы.

— Как настроение людей? — наконец спросил он, пожалев, что сегодня не удалось ему побывать среди бойцов.

— Настроение известное… Терпением берут, — ответил Гребенников. — Неприхотлив наш солдат, все терпит: и бомбежки, и жару, и нехватку воды, и окопное сидение… Особенно авиация мучает. Подсел с час назад к одному бойцу в наскоро вырытом окопе, вижу: зарос, как монах, до ушей волосами. Спрашиваю: «На что жалуешься, дружок?» А он лупает на меня глазами и молчит. «Оглушило?» — спрашиваю. Трясет головой, дескать, нет, а сам молчит. «Так что ж, язык у тебя отнялся?» Тогда он через силу ответил: «С памятью непорядок. Сознания лишило. А так жалоб не имеется».

— Да, люто немец бомбит, и это пагубно действует на психику, — жалостно промолвил Шмелев, не переставая, однако, допытываться: — Ну, а как те, у кого с памятью нормально?

— У солдата не язык, а лезвие, — сказал Гребенников. — Пока я пытаю этого бойца да сочувствую ему, а сосед, такой шустрый, поддел: «Чего ты, Нефед, дурость на себя напускаешь? Ведь ежели я твоей жене отпишу, что умом ты рехнулся, так она отвернется… Лучше расскажи, как ты полководцем хотел стать». Ну, тут Нефед и разохотился, все начистоту выложил. «У него, у солдата, — говорит, — хоть и память временно потеряться может, да есть руки, глаза… Винтовку держать способный, стрелять — тоже, потому как глаза видят, — считан, активная единица. А вот у отдельных личностей, — говорит, — если башка откажет, то, считай, и себя и других угробит… К войне, — говорит, — нужно примериваться, ее нахрапом не возьмешь. У нас же испокон веку привыкли на грудки сходиться… Немец глушит бомбами да разные маневренные заходы нам устраивает, а мы только штыковой бой навязываем… А почему бы нам, — говорит, не путать карты немцам своими обходами да рейдами. Эх, ежели бы поставили меня полководцем, я бы давно армию вывел в ихние тылы, скрутил их так в бараний рог, что и пикнуть бы не смели!»

— Н-да, башковитый солдат, — оживился Шмелев, встал и подсел к снарядной гильзе, обил кончиком пальна нагар, обжегся, потряс рукою, потом в сплющенной гильзе взболтнул бензин, перемешанный с солью, чтоб не вспыхивал. Пламя стало длиннее и ярче. — Башковитый, — раздумчиво повторил Николай Григорьевич. — Вправляет нам мозги. Но, к беде нашей, тот, кто страдает отсутствием живости ума, не замечает за собой этого порока. Толстокожих не проймешь.

— Ты о ком? — спросил Иван Мартынович, догадываясь, что кто–то взвинтил ему за ночь нервы.

— Старая песенка, — ответил Шмелев, припоминая еще довоенную стычку в подвижном лагере с Ломовым, и, досадливо морщась, слово в слово повторил разговор по телефону. Гребенников не знал, что ему на это ответить. Вначале не поверил, но увидел, как Шмелев снова потупился хмуро и печально, понял, что дело серьезное.

— Как же так? — удивился Гребенников. — Поднять опять на ноги дивизию и бросить на штурм, когда осталось… — Он поглядел на часы. — Осталось до атаки совсем мало времени. И неужели пойти без подготовки?

— Приказ, — отстучал по столу пальцами Шмелев. — А приказы не обсуждаются. Тем более в военное время… Это грозит…

— Понимаю. Но разве Ломов не захотел выслушать твоего мнения?

— Что для него мнение нижестоящего чина, — махнул рукой Николай Григорьевич. — Старший приказывает — младший исполняет. Таков непреложный закон службы.

— Закон земного притяжения, — усмехнулся Иван Мартынович и сразу посерьезнел: — Но ты особенно не тужи и тем паче не расстраивайся… И обстановка крутая…

— Какое, черт, расстройство! — горячо воскликнул Шмелев, поднявшись, — Разве дело во мне? И я… мы все… не ради себя, не в угоду личной карьеры служим — это надо помнить! А вот когда по нашей вине солдаты лягут, жертвы напрасные понесем, кто тогда будет виноват, в ком совесть заговорит? Что касается обстановки, то она уже второй месяц крутая… И пора бы нам приноровиться к этой обстановке.

За дверью послышался оклик часового и потом чьито каменно–твердые шаги.

Брезентовый отсыревший полог вжикнул в сторону, и в проходе появился Ломов. Неразборчиво, как слепой вытянув перед собой руки и ощупывая ими воздух, стараясь на что–то опереться, генерал постоял с минуту в проходе, пока не освоился с темнотою и не увидел сидящих в блиндаже.