Василий Соколов - Крушение

— А ты, сын, дюже выметнулся в форме–то! — наконец сказал Митяй. — И не узнать. Да уж прости отца, не приветил зараз… На побывку аль насовсем? — Гляйул ма- ногу и, не дожидаясь ответа, добавил С сожалением: — С ногой–то у тебя тово… Худо.

Откуда тебе знать? — удивился Алексей.

— Сам уведомлял с госпиталя. Да и твоя… тоже одни сочувствия слала. Ты с ней как, в ладах? г Алексей не хотел огорчать отца, только пожал плечами и сказал с неуверенностью:

— Время покажет…

— Наделала она бед, напроказила, — помрачнел Митяй.

— Ничего, отец, разберемся. Дай только с войной покончить. А семейные дела улажу, — И, не желая больше волновать ни отца, ни себя, спросил: — Как дома, все живы–здоровы?

— Маемся помаленьку. Война, она и в тылах поруху дает. А касаемо здоровья — все пока живы. Мать по тебе дюже убивалась… Ай, радоеть–то какая будет для нее. Дождалась–таки! — Отец заулыбался, и от глаз разошлись веселые морщинки. Эта улыбка придала выражению его лица миловидность, и Алексей приятно отметил про себя, что отец не такой уж старый, просто натрудили его нелегкие и безутешные заботы.

— Ты что ж, на поденных работах? — поинтересовался Алексей, кивнув на возок С соломой.

— Конюхом состою, — ответил отец и опять заулыбался, довольный. — На подстилку вот вожу. Кобылы жеребые, каких красавчиков дарят. Подождешь, пока я накладу соломы, али?.. — заторопился Митяй.

Алексей намеревался было помочь навьючить повозку, взял вилы, но отец заупрямился:

— Один управлюсь. Иди–иди, я- следом прибуду. Мать–то порадуй скорее. Увидит сынка и небось хворобу свою переборет.

— А разве мама больна?

— Недомогает. Ранней весной простуду подцепила и по сю пору жалуется. — Отец приподнял поблекшие глаза и устало улыбнулся Алексею, — Да ты не горюй. Пройдет хвороба.

Угрюмым, озабоченным пошел Алексей к дому.

Когда, сойдя с пахоты, он очутился на приречном лугу, возбуждение вновь нахлынуло на него, память оживила и вернула прошлое.:.

Все, решительно все ему было родное: и трава, по которой он шагал, пахла сладковато–прохладными соками, будто пил он чистейшую родниковую воду, и вон тот затон, где было полно кувшинок, и быстрая Фонтанка, будто защищенная скрещенными лезвиями камыша.

Радость воспоминаний держала Алексея настолько цепко, что прошлое, пусть оно было и горькое, понималось как что–то неизбежное и приятное.

Спускаясь в ложбину, Алексей вдруг остановился у крупного куста дикого щавеля, рано выметнувшего темно–зеленые листья. Нагнулся, сорвал трубчатый стебель, понюхал — ив мгновение кислый запах напомнил ему, как в голодном тридцатом году весною, когда еще не поспела рожь, ходил он вот сюда, в лог, рвать конский щавель. К щавелю мать добавляла ядовито–зеленые, хрупкие листья лебеды и все это крошила на мелкие кусочки, запаривала в чугуне и пекла лепешки. Есть их даже с голодухи было невыносимо противно — кислые, липкие, они вызывали тошноту. Приходилось через силу, поневоле впихивать в рот эти лепешки.

И как ни отвратен был вкус лепешек, думал Алексей о них теперь со странно–приятным удивлением.

Конечно, человеку вовсе не наречено жить в бедности, и не каждый может испытывать голод и нужду, но коль все это перенес Алексей, то теперь отрадно было думать и об этом, хотя, по правде говоря, какая же в горе утеха?

Но даже если это заблуждение, то почему же оно так радует сердце, будоражит воображение и память!

«Ну, расти, расти, щавель. Ты мне помогал жить», — подумал Алексей, глядя на кусты буйной травы.

Мокрая тропа, ведшая по неверным изломинам берега, начала временами пропадать. Ниже горбился деревянный мост, подмытый вешними водами; шагая по лужам и увязая в глине, Алексей скоро перешел на ту сторону реки. Дорога, опять поползла на взгорок, мимо Старого сада. Из глубины дохнуло настоем грушевого и яблоневого цвета. Зеленели, свесив до земли ветви, березы. Костров чувствовал, как в нем поднимались, играли силы, и вместе с тем его занимали тревожные мысли о встрече.

Сад кончался, сквозь проредь молодых акаций Алексей увидел выгон посреди села. Окидывая взглядом длинное полукружье домов, Костров вначале до обидного растерялся, не узнав родной дом среди других, и только покосившийся напротив избы деревянный амбар да высокие, выгнутые дугою окна (таких ни у кого не было) обрадовали Алексея. Да, это была родная изба. Вон, кажется, мать вышла на улицу. Маленькая, сухонькая, в платке, завязанном на подбородке. Конечно, она. Вынесла миску, покликала кур, посыпав им съедобу, потом взглянула из–под ладони вдаль, будто чуяло материнское сердце, что родимый сын где–то в близкой дороге и спешит к ней…

Взбудораженная радость толкнула было Алексея, он хотел бежать навстречу, но тотчас испуг перебил это желание — мать больна, и, пока будешь бежать через выгон, она переволнуется. А ей нельзя чересчур волноваться. И сильно радоваться тоже нельзя. У нее слабое, надорванное сердце. И оно может не выдержать не только горького удара, но и радости.

Намеренно Алексей задержался на краю сада, присел на свежий пенек, от земли поросший молодыми отростками. Сидел и думал только о ней, о матери.

…Родная наша, мама — одна ты у всех, и все в тебе нуждаются. Как много добра даешь ты семье, но бывает, посуровеют твои глаза, если кто–то захочет обидеть детей…

Я не видел ярость матери при защите детей, но я видел орлицу, которая смертно дралась за птенцов. Меня не было дома, когда началась война, но знаю и верю: ты не могла быть спокойна, ты прокляла врага–нехристя, который вынудил твоих детей, не простясь, пойти на войну, и в сражениях пролитая сыновья кровь была и твоя кровь, мама!

…Ты и умная, как же умела складно и с простотой непостижимой говорить о делах, в которых иные запутывались и теряли головы. Мудрость тебе дала сама жизнь, а не книги, которые ты так и не научилась читать. Тебе было некогда в жизни. Ты всегда была занята и всегда не успевала. Пробудешь с зари до захода солнца в поле, придешь домой с пучком травы под мышкой, надо бы прилечь хоть на часок, ведь устала, не повернуться — ломит спину, а нет тебе покоя, глядишь опять пошла на огород, чтобы до заката солнца прополоть лишнюю грядку картофеля, потом (это уж когда появилась у нас своя корова) слышался звон молока в цинковом подойнике, а вечером, при керосиновой лампе, штопала нам уже не раз порванные и до просвечивания изношенные штаны и рубашки. Мы не помним, мама, когда ты ложилась спать, но мы хорошо помним: встанем поутру, а ты уже в поле. И когда только успевала ты печку истопить — утром из покрытой сажей печки ударяло в нос сладким запахом вареной картошки. С величайшей осторожностью рогачом вытянув из печки чугунок, мы принимались–есть, приговаривая: «Сколько ни едим картошку, а она никогда не надоест! Почему так?»