Василий Соколов - Крушение

Полковник Шмелев, не подчинившись воле старшего начальника и, в сущности, не захотев поднимать людей на дневной штурм, который, как и предвидел он, был поспешным и пагубным, знал, на что идет и чем это пахнет… Частично оправдывало его то, что он не сам отказался от дневной безумной атаки, и, если бы Ломов не отстранил его от управления боем, самому Шмелеву, скомкав в груди совесть, вероятно, пришлось бы бросать людей под огонь, на верную смерть. Он понимал, что в трудный час войны не считаются с жертвами, о потерях, пусть и напрасных, происшедших по чьей–то вине, будут вспоминать и тужить потом, спустя много лет, а пока об этом и не помышляют: городу угрожает смертельная опасность, город нужно защитить ценой любой крови… И все–таки даже в острый критический момент у Шмелева нашлось мужество не пойти против собственной совести, и то, что на поле сражения пало много бойцов, — в этом он не был повинен, его совесть и перед мертвыми, и перед собой была чиста. Несбывшаяся, погубившая много жизней атака — как бы это ни звучало тщеславно для самого Шмелева — оправдывала его образ мышления и действий. Но поступки, по его убеждению верные и разумные, не снимали с него вины. И пусть черная туча еще сгущается — гроза уже неминуема…

Ломов не таков, чтобы прощать другим. Тем более, когда был обескуражен: не простит ни ему, Шмелеву, ни Кострову, намекавшему об окружении, о лаптях… Нет, не простит, не оставит без последствий. И сразу, как Ломов покинул командный пункт, Шмелев почувствовал себя подавленным. Состояние было такое, как перед болезнью. Тело было расслабленным, ныло сердце, он тяжело присел и, положив руку на колено, ужаснулся, увидев, как от нервного возбуждения трясутся пальцы. Устыдился самого себя, сжал кулаками виски, хотел успокоиться, но успокоение не приходило. Саднила голову мысль: «Когда человек занят только собой, он не может думать о других. Такой человек страшно опасен, он может погубить других — ради себя, своей карьеры, ради удовлетворения своего непомерно раздутого тщеславия.

С первого взгляда он может показаться деятельным, суетным, а на поверку — для других, для общества, — он ничего не стоит. Это — инородное тело на здоровом организме, и чем скорее оно будет изъято, убрано, срезано, тем лучше для организма».

Николай Григорьевич встал, отстегнул флягу, глотнул воды. Потом, обращаясь к начальнику штаба, проговорил с решимостью в голосе:

— Немедленно передайте Герасимчуку и всем… Атаку не возобновлять. Войскам зарыться в землю и ждать моих указаний… А то ишь нашелся полководец, чуть дивизию не загубил! — с гневом добавил он, отчего Аксенов весь как–то передернулся и виновато пролепетал:

— Что я мог поделать. Приказывает…

Презрительно отвернувшись от него, Николай Григорьевич сел за стол перед картой и подозвал к себе Кострова:

— Ну, дорогой мой капитан, подсаживайтесь ближе. Будем расхлебывать. Звоните, чего же вы медлите! — кинул он в сторону стоявшего в растерянности Аксенова, и тот схватил трубку.

Землянка не переставала содрогаться. Однако ни бомбовые удары, отчего убежище теснилось и сжималось, ни угрожающий звон снарядов в небе, ни терзающие душу устные донесения — ничто не могло сейчас вывести Шмелева из железного равновесия. Он радовался, чувствуя, что нити боя в его руках, и никакая сила не могла отнять у него этого жаждущего упоения.

Сосредоточенно, как бы рассуждая сам с собой, он высказывал Кострову мысли о новом бое. Собственно, это будет возобновлением уже загубленной операции, только иными средствами и приемами. Высоту нужно взять бесшумно. Взять малой кровью. Как это сделать? В памяти много жизненных примеров. Чтобы убить зверя, для этого мало иметь надлежащее ружье: нужно уметь подкрасться к нему на ближний выстрел… Ко всякому делу нужно иметь свой подход и ключи. Без этого ничего толком не достигнешь. Ключи нашего боя — это ночь. Авиация неприятеля слепа ночью. Наземные войска тоже захотят отдохнуть. Вот и нужно нагрянуть на них в это время.

— С ветерком! — улыбаясь, поддакнул Костров, но тут же посомневался, что немцы, конечно, поймут, раз мы неудачно наступали, значит, предпримем новую попытку, и они будут настороже.

— Э-э, дорогой мой, — приподнял палец Шмелев. — Ты должен быть психологом. После драки кулаками не машут. Верно?

— Известно, куда же махать, когда хруст в плечах не прошел!

— Именно так — хруст, — улыбнулся Николай Григорьевич. — А мы их после драки навернем так, что они и не опомнятся. И как можно скорее — нынешней ночью. Пока немцы будут тешить себя, что мы разбиты, обескровлены. Кстати… — обратился Шмелев к Аксенову. — До утра соберите мне точные данные о потерях в людях, в технике… Так вот, — вернулся он к прерванной мысли, — пока немцы будут тешиться, мы их и…

— Намахнем! — не удержался Костров и спросил, морщась: — Ну, а что же генерал, давнишний наш знакомый, не докумекал до этого?

— Котелок, наверное, не варит.

Шмелев прилег к стенке землянки спиною, задумался: «Каждый смотрит на вещи со своей колокольни. Быть может, Ломов и прав, когда он отчаянно хотел помочь городу. Но только эта помощь вышла для нас боком. Угробили силы… — Шмелев прикрыл ладонью глаза, рассуждал почти вслух: — Ночной бой. Забросаем траншеи и окопы гранатами, перебьем немцев. А поможет ли это Сталинграду? Поможет! Каждый убитый немец уже не встанет и не возьмет в руки оружие. Тут нужно будет бреши затыкать. И сам город, как гигантский жернов, тоже поглощает массу немецких войск. Тоже надо затыкать. А где резервы наскрести? Их и у врага кот наплакал». Николай Григорьевич посмотрел на Кострова и, вспомнив про Ломова, спросил, где он мог так близко сойтись с генералом.

— Из окружения когда выходили, там и встретились. Он в лаптях был…

Шмелев подумал, внутренне негодуя, что вот такой вояка пытается командовать, но внешне не подал вида. Смотрел на Кострова удивленными и как будто неверящими глазами.

— Честное слово, в лаптях, — уверял Костров. — И где он их раздобыл — ума не приложу. Я тогда еще отчитал его сгоряча. И сейчас как напомнил о лаптях, он тягу дал…

Николай Григорьевич рассмеялся и так безудержно хохотал, что в глазах проступили слезы.

— Где ты был раньше, — вытирая платком глаза, сказал Шмелев, — Припугнул бы лаптями, так, глядишь, и сбил бы с него спесь. Люди такой породы не любят, чтобы им напоминали о их ошибках. Свои грехи они умеют замазывать.

Между тем Ломов, покинув командный пункт дивизии, не поехал сразу в штаб фронта. Для него приехать с пустыми руками, доложить, что дивизия потеряла много сил, ничего не добившись, было равносильно тому, что отхлестать себя по непотребному месту. Командующий не терпел удручающих докладов. Поэтому Лрмов предусмотрительно заехал в другую часть, к артиллеристам. Тут он узнал утешающую весть: «катюши» смели все, выжгли залповым огнем, и пехота потеснила немцев, заняв первую траншею. Потеснила… Это уже здорово! С такими данными можно будет возвращаться в штаб фронта, не испытывая щемящего, постыдного угрызения совести. Вот только не спадал неприятный осадок от посещения дивизии Шмелева. Сперва Ломов колебался, доложить или нет, что временно отстранил его от управления боем. Если не доложить, не показать себя в глазах командующего строгим — упрекнет в слабости и безволии. Но он же, Ломов, и сам ничего не добился. Лучше бы этот скандал замять. Будь что будет. Ведь если начнут распутывать, то и ему, Ломову, влетит. «Что ж ты, хрен моржовый, скажет командующий. — Взялся сам управлять войсками, а ни шиша не достиг. Бить тебя мало!»