Василий Соколов - Крушение

— Ночной бой, ночной бой… Какой ночной бой? От вас требуется оттягивать немецкие войска от Сталинграда, прийти на помощь Чуйкову и Шумилову… В результате ваших атак на севере немцы ничего не оттянули от города. Бесплодные…

— Они потому и бесплодные, — подхватил Шмелев, — что ведутся в лобовую. И какая же это помощь? Кровоспускание… Ведь от количества положенных нами своих войск северо–западнее Сталинграда судьба города не облегчится. Нужна помощь более реальная…

— Кто же мешает? — возбуждаясь, спросил командующий.

— Вам виднее, товарищ командующий. Спросите, кстати, Ломова, он намеревался даже вообще отстранить меня, — сознался Шмелев, покусал губы от волнения, продолжал: — Скажу вам только одно: можно отстранять, судить командиров, а толку все равно не будет до тех пор, пока мы повсеместно, по всему фронту не перейдем на ночные действия… И до войны этому учили, что ночь — союзница. Знаете, как бы застонали немцы, если одною ночью пожаловать к ним отовсюду. Нечем было бы и дыры латать…

В дверь осторожно просунул голову адъютант.

— Родимцев на проводе, — сказал он.

Командующий, облокотись и держа в руке трубку, прижался к ней ухом, слушал.

— Ты мне брось жаловаться, — перебил командующий голос в трубке. — Душа вон, а стой!.. Обозначь свои фланги… Фланги, говорю, где у тебя?.. Как? Воюешь по этажам, снизу вверх и сверху вниз?.. — Командующий сосредоточенно подумал, потом повесил трубку и сказал Шмелеву: — С ума посходили мои командиры дивизий, как и с вами вот случилось… У меня уйма дел. Группа Горохова, отрезанная от армии, дерется, и нужно как–то снабжать ее боеприпасами. Уже четыре раза из рук в руки переходит вокзал, а надо держать… Раненые скопились в городе… Резервы переправлять через Волгу… Двумя фронтами теперь командую. Двумя-я… А вы… Ломов вот… И вы не бережете время своего командующего… Можете уходить! — И, поднявшись, зашагал к висевшей на стене карте.

Шмелев постоял в недоумении, потом вышел из кабинета. И когда поднялся наверх по обитым, перекошенным ступенькам и увидел белое небо, то вдруг неожиданно для самого себя улыбнулся. Ему захотелось есть. И он спросил у повстречавшегося лейтенанта, где столовая военторга.

Демин шел и удрученно думал. Уже сколько дней идет сражение, а ничего толком не получается: войска топчутся на месте, ни на шаг не продвинулись, хотя отдаваемые чуть ли не каждодневно приказы командующего о наступлении сулили крупные успехи. Но то, что предстало глазам Демина, не укладывалось в стройную, логически завершенную мысль, после чего можно было твердо сказать: «Да, это опыт, и на нем можно учить воевать».

Но опыт опыту рознь. Есть опыт побед и есть опыт поражений. Полковник Демин, имевший задание генштаба написать историю боев для секретного сборника и прикомандированный к штабу Сталинградского фронта, одинаково беспристрастно относился ко всем происходящим событиям и явлениям. Гражданская совесть не оставляла его равнодушным, наши бесконечные неудачи и ошибки во время отхода раздражали и, однако, он вынужденно изучал и мысленно просеивал, отделяя, подобно крестьянину зерно от мякины, все, что попадало в поле зрения. Илья Данилович Демин считал, что и опыт побед, и опыт поражений нужно собирать терпеливо и беспощадно строго: первый — чтобы повторять, второй — чтобы не допускать. Он уже задался целью в создании истории по крайней мере тех глав, которые ему надлежало написать сейчас, высказать полную правду, ничего не скрывая и не утаивая, потому, что по его убеждению, нет ничего вреднее и опаснее в ней, как идеализация фактов, событий, явлений, как затушевывание сложных и порой трагических противоречий жизни и борьбы, как восхваление и навешивание лавровых венков на шею тех полководцев, кто этого вовсе не заслуживает.

Илья Данилович убеждался, что сталинградская битва, развернувшаяся на огромных просторах и привлекшая к себе энергию и напряжение всего советского народа, приведшая в движение миллионные людские массы, поставившая на службу войны экономику и огромные природные запасы сырья и Советского Союза, и Германии, захватившей пол-Европы, — эта битва как для одной, так и для другой стороны имеет много превратностей. Взявшая стратегическую инициативу весенне–летней кампании 1942 года в свои руки, германская армия выигрывала одно за другим сражения, но Демин верил, что рано или поздно немцы сломают себе шею, или, как говорил Бисмарк, напобеждаются до поражений. Мысленно Демин приближал этот заветный час, ожидая от каждой новой операции успеха. Тем угрюмее и злее становился он, когда эта новая операция срывалась, и жданный успех оборачивался горькой разочаровывающей неудачей. И полковник Демин уже совсем выходил из себя, негодуя, когда узнал, что наступление, предпринятое на северном крыле, медленно затухало, как смертельно раненный на поле боя — в стонах, в глухих криках…

Демин собирался ехать на передовые позиции.

Положение северного крыла не переставало его тревожить. «Не сегодня же это случилось, — думал он. — Обстановка была сложная и вчера, и неделю назад, и даже месяц. Значит, ум должен быть готов к действиям не в обычных условиях, а в сложных и даже критических. На то и война, она в зародыше несет неожиданность, навязывает свои, не укладывающиеся в обычные понятия и представления изменения, повороты… И что стоило заранее предугадать? Разве угроза над городом вчера нависла, а сегодня нужно спасать? Нет, не вчера, а с того дня, как сражение переместилось к стенам города. И скученные боевые порядки, и неприятельская авиация, так губительно действующая на нашу пехоту, — все это возникло не вчера, и все это должны были предвидеть…»

Неподалеку от Демина, шедшего по укатанной гужевым транспортом дороге, стоял плетневый сарай, сверху обложенный степным дерном и пожухлыми ветками. Из всех его щелей тянуло разомлевшей капустой, и, чувствуя, как в ноздри шибануло этим запахом, Демин сразу захотел есть. Это была штабная столовая, и Демин, зайдя, оторвал талон, по которому отпускался обед, на ходу передал его официантке, сам же сел в дальнем углу у окна, рядом со столиком, за которым сидел полковник в пропыленной гимнастерке.

Посидев молча и испытывая нетерпение заговорить, Илья Данилович обратился к своему соседу, пытливо взглядывая на него:

— Где–то видел вас раньше? Честное слово, память мне не изменяет!

Зрительная память на лица была остро развита и у полковника в пропыленной гимнастерке, и он ответил запросто, хотя тотчас почувствовал внутреннее волнение:

— Думаю, что это было до войны. Вы приезжали к нам из генштаба. Моя фамилия Шмелев, и я тогда командовал… — не договорив, Шмелев вдруг ощутил, как эти слова, нечаянно оброненные самим же, полыхнули сердце растравленной болью.