Михаил Лобачев - Дорогой отцов [Роман]

— Донским фронтом командует генерал Рокоссовский.

Паулюс резко повернулся к генералу Шмидту.

— С этого, мне кажется, и надо было докладывать, — и, бросив осуждающий взгляд на Шмидта, прошел к оперативной карте. Смотрел долго и напряженно.

Генерал Шмидт как бы между прочим тихо промолвил:

— В районе операции находится генерал Василевский.

— Что?.. Когда это стало известно?.. Та-ак, — взволнованно протянул Паулюс и, вернувшись к столу, громко сказал: — Немедленно радировать фюреру. Да, да — немедленно.

Раскрылась дверь. У порога остановился высокий, стройный полковник. Это был Адам, первый адъютант Паулюса.

— Что случилось? — спросил Паулюс полковника.

— Русская пехота пошла в атаку… И танки, господин командующий…

— Теперь ясно, — с легким раздражением проговорил Паулюс. — Теперь, кажется, ясно. Так и доложить фюреру: «Русская пехота атакует. И танки».

…Семьдесят шестая стрелковая дивизия Юго-Западного фронта поднялась в атаку под звуки военного марша. Это была не атака в обычном смысле, а нечто похожее на ураганный шторм, с той лишь разницей, что здесь бушевала не бессмысленная сила стихии, а люди в едином порыве, стремительно, как пуля, как пушечный выстрел, кинулись в атаку. В первые же минуты солдаты затопили вражеские окопы и в неудержимом натиске добивали вражеских солдат, уцелевших от артиллерийского огня.

Генерал Ватутин, находясь на командном пункте, говорил:

— Хорошо идет пехота. Полковник, передайте мою благодарность атакующим полкам. Сильные огневые узлы противника обходить и, не оглядываясь, двигаться вперед, развивать успех.

И пехота двигалась. Под гусеницами танков хрустели пулеметы, пушки, минометы. Разгоряченные танкисты, выглянув из люка, спрашивали бойцов:

— Ребята, что вам мешает?

Дымят шинели, дымят фуфайки, дымит теплым парком вся пехота. Пороховая гарь вьется в изморози, коптит снежную равнину, першит глотку.

К исходу дня оборонительная полоса противника была пробита навылет на многих участках фронта. И тогда генерал Василевский приказал:

— Вводите в прорыв подвижные соединения.

И они вошли лавой танков, пехоты, кавалерии; и они вырвались на степное раздолье, подняв снежную метель своим железным маршем.

А наутро другого дня двинулись в наступление армии Сталинградского фронта, в один мах прорвавшие немецкую оборону на южном фланге. И тогда-то над армией Паулюса разыгралась железная буря; и тогда-то все затрещало в тылу противника; и тогда-то Паулюсу понятен стал замысел русской операции. И он вынужден радировать Гитлеру:

— Русские предприняли двусторонний охватывающий концентрический удар с обоих флангов. Противник вырвался на оперативный простор огромной массой танков, конницы, моторизованной пехоты. Удары — с семи направлений, что лишает нас возможности создать нужную концентрацию резервов для парирования ударов противника. Некоторые части уже отрезаны и разбиты.

Гитлер приказал Паулюсу:

— Из Сталинграда не уходить. Держать его при любых обстоятельствах. Это нужно по стратегическим и морально-политическим соображениям. Помощь в пути.

Паулюс понял, что до Гитлера не дошло главное, что он не уяснил широты замысла Советского командования.

Штабу Паулюса через сутки обрубили связь со многими соединениями, нарушили тыловые коммуникации, отрезали базы снабжения. На третьи сутки в штабе Паулюса вынуждены были признать, что румынские корпуса уничтожены, а их остатки окружены и насквозь простреливаются русской артиллерией.

— Что делают первая и двадцать вторая танковые дивизии? — спросил Паулюс генерала Шмидта. — Подошли ли к окруженным частям?

— Нет, — коротко отрезал Шмидт. — Они разбиты на подходе русскими танками.

Паулюс приказал:

— Снимите танковые дивизии из-под Сталинграда и бросьте одну в район Советска, другой — в район Нижнего Чира. Магистрали Сталинград — Лихая и Сталинград — Тихорецкая должны остаться в наших руках.

— Подвижные войска генерала Ватутина вышли на реку Чир, — процедил Шмидт.

Паулюс, сбросив внешнюю маску деланного спокойствия, крикнул:

— Это безумие русских! Неужели они в самом деле решили окружить полумиллионную армию? Этого никогда не было и не будет. Карта генерала Василевского будет бита!

…Генерал Василевский, координируя наступление фронтов, приказывал:

— Ставьте танковым и кавалерийским соединениям самостоятельные оперативные задачи. Что не доделают танки, то позже доделает пехота. Развивать успех. Двигаться и двигаться. Разрозненные резервы противника бить на марше.

И войска двигались. Глубина прорыва перевалила за сотню километров. Наступающие армии с каждым часом все туже и туже затягивали петлю на шее немецкой армии.

Люди, измученные вражеской неволей, переставшие радоваться восходу солнца, пугавшиеся дневного света, восторженно встречали полки Советской Армии. Старые люди, опершись о сучковатые палки, стояли на дорогах с непокрытыми головами. А женщины дрожащими руками обнимали бойцов и плакали, вглядываясь в своих освободителей. Плакали и жалобились, что нечем угостить родных сынков — нет ни молока, ни хлеба — все поели злодеи-захватчики. Солдаты, смотря на измученных женщин, развязывали свои сумки, отдавали голодным людям сухари, консервы. Люди отказывались, но бойцы все же отдавали свой неприкосновенный запас и двигались ускоренным маршем, преследуя разгромленного врага.

За войсками бежали ребятишки. Ребят сажали на машины, на артиллерийские повозки и везли по всему хутору, по всей станице. Молодые женщины выносили маленьких детей на улицу и, показывая на бойцов, радуясь, говорили:

— Это — наши. Наши!..

В хуторе Камыши в хатах остались лишь дети и больные. Все население ушло на собрание. Там ожидалось выступление Дарьи Кузьминичны Деминой. Кузьминична горячо и взволнованно говорила:

— Мы ждали наших освободителей. Ждали, и они пришли. Сколько раз мы вглядывались в их сторонушку, уповали на их силушку. И они не обманули нас. Потому что они наши. Наши, станишники! — глубоко вздохнула. — Что нам фашисты говорили? Сталинград — капут. Астрахань — капут. Саратов — капут. А я не верила. Да а вы-то разве верили? — Кузьминична жадно поглядела на графин с водой. Ей налили и подали стакан холодной воды. Она до дна высушила его. Потом старательно обтерла губы головным платком и с еще большим жаром продолжала: — Станишники, дело мое произошло у всех можно сказать, на глазах. Вышла это я из хаты и прислушалась. Слушаю и озираюсь. В небушко глянула, на родной Дон посмотрела. Слышу, за Доном гремучая стрельба. Что такое? Я ближе к хате, к стеночке, да за углышко. Притихла. Жду, что будет дальше. А пушки грохочут, пулеметы тарахтят. Тут, думаю себе, дело-то нешуточное. Ноги мои задрожали. Чувствую, и дыхание не то. Я к углышку впритирку. Не наши ли, думаю? Но разум мой противится — наши должны прийти с другой стороны. А меня так и подмывает. Не терпится, хочу узнать, хочу выглянуть. А пули визжат. Ну, думаю, умереть и на печке можно. Нехай что будет, то и будет. Тут я и решилась. — Кузьминична отошла к простенку и, помолчав, сколько это надо было для такого случая, до пояса согнулась. — Тут я потихонечку да понемножечку и высунула голову. Гляжу на гору, а по ней внамет скачут танки со звездами. Батюшки, наши! Наши! Все во мне сразу загорелось, от радости не передохну. Раскрыла я рот пошире, как снулая рыба, да как потянула холодку, ну, и сразу мне легче стало, как будто я стакан хорошего вина выпила. Высунулась я тогда подальше. Поворачиваю голову за угол. Глянула и обмерла. Вправо от меня, не так далеко и не так близко, на нашей стороне Дона, стоит танк. Выкинула я руку и давай махать. «Сюда! Сюда!» — даю знать. Стоят и не видят. Я опять машу: «Сюда! Сюда!»