Александр Проханов - Синицын

Вбежал во двор. Утоптанная, в соломе, в сухих кизяках земля. Какое-то корыто с водой. Какое-то тряпье. Засаленный, грязный таган. Мужчина, высокий, сутулый, с обвислыми усами, держал в руках охапку сушняка. Старик в грязноватой, неопрятной чалме сидел в тени, распушив бороду, распустив по земле складки линялых одежд. Мальчик, круглолицый, в пестрой рубашечке, бежал через двор, держал палочку с какой-то бумажной вертушкой.

— Всех! В "бэтээр"! — прохрипел Мокеев, успевая разглядеть резные колонки дома, трещины в глинобитной стене, прихожую, в которой что-то мерцало, посуда или украшения. — Кончай возню!.. Быстрей!..

Солдаты схватили старика, мужчину с дровами, ловили за рубашку мальчишку. Толкали, волочили, понукали. И мужчина, роняя сушняк, что-то выкрикивал. Старик, спотыкаясь, вытягивал вперед костлявые руки. А мальчик, не выпуская игрушку, тонко, высоко заверещал. Но их уже проталкивали сквозь выбитую калитку, подтаскивали к транспортеру, вгоняли, вбрасывали в бортовой люк, где теснились, сжались, как скомканные бумажные цветы, две женщины в паранджах, в розовой и зеленой.

— Хорош!.. Закругляйся!.. Вперед! — командовал Мокеев, сигналя рукой замполиту на втором "бэтээре". — Я им, сукам, покажу Пакистан!

И когда разворачивались по солнечно-пыльной дороге, вовлекая в свое движение вторую машину, мимо дувала с разбитой калиткой, мимо шеста, на котором в клетке пестрели, скакали птички, мимо синей луковки минарета, с противоположной стороны из-под плоской кровли ударила очередь. Пули лязгнули по броне, и Лобанов, охнув, согнулся, его автомат канул в люк.

— Вперед! — заорал Мокеев, и машина вырвалась из кишлака на проселок с приближавшейся трассой, с курчавой "зеленкой", с рытвинами и блиндажами заставы. Хвостовой "бэтээр" несся в пыли, и его пулемет, обернувшись, долбил солнечную пустоту.

Они вломились на заставу, притащив за собой бахрому пыли и гари. Мокеев, мокрый, со свистящим дыханием, спрыгнул на землю, окриками понукая солдат. Смотрел, как высаживают, вытаскивают из бортового люка пленных — двух всхлипывающих женщин, старика, подхватывающего блеклые одежды, мужчину, прижимающего к груди оброненную калошу. Мальчик в красной шапочке продолжал держать в руках палочку с вертушкой, в ужасе вращал глазами, цепляясь за рукав старика. Их всех погнали в столовку, запихали в блиндаж, и оттуда, из сумрака, продолжали раздаваться тонкие подвывания и всхлипы, белела чалма старика.

Сняли с брони, положили на брезент раненого Лобанова. Он медленно перекатывал из стороны в сторону свою чубатую голову, заводил под лоб синие влажные глаза. Сучил ногами, словно нажимал невидимые педали. Рубаха его на животе чернела от крови.

— Куда тебя, Лобанов?.. Санинструктор! — крикнул Мокеев, наклоняясь к сержанту. — Погоди, потерпи!

— Я вам говорил, товарищ капитан, что он чьмо, подонок!.. — стонал сержант. — Чтоб лучше его пристрелили!.. Чтоб лучше он удавился!.. Теперь мне за него помирать!.. До дембеля две недели, матери домой написал, а теперь мне помирать!.. Смерть моя — на вас, товарищ капитан!.. Вы меня на смерть из-за чмо погнали!..

Он качал головой с потемневшим слипшимся чубом. Глаза его наполнялись слезами. Руки в крови и грязи щупали воздух над раной. Словно боль наполняла все пространство вокруг и он щупал в воздухе свою боль.

— Не умрешь, Лобанов! Санинструктор, ты где, черт возьми!

Санинструктор, белобрысый ловкий удмурт, уже раскрывал свою аптечку, вытаскивал бинты, жгуты, пластмассовый шприц с наркотиком. Солдаты помогали ему, распарывали рубаху Лобанова. На выпуклой, сильной, со смуглыми сосками груди был выколот синий орел, державший в когтях ленту, и на ней буквы: ОКСА-ограниченный контингент Советской Армии. Грудь колыхалась, и орел трепыхал крыльями, теребил ленту, а под лентой в запавшем животе чернела, сочилась ранка, словно второй пупок. Из этой ранки липко, красно текло. Она раскрывалась и закрывалась, как маленький чмокающий ротик, и там, в глубине, в этом ротике, среди пробитых кишок, застряла пуля.

— На вас моя смерть, товарищ капитан!..

Ему вкололи шприц, кровь всосала, понесла в себя струйки наркотика, омывая страдающее сознание, притушевывая боль, туманя солнце, лица солдат, близкую корму транспортера. Сержант водил уже невидящими, затуманенными глазами, орел колыхал на груди ленту, и сквозь белые, опоясывающие бинты проступала ржавчина.

Было слышно, как замполит выходит на связь с полком, сообщает о ранении сержанта. Просит заставы прикрыть направляемый в полковой госпиталь транспортер.

Сержанта погрузили в люк, задраили ребристую дверь. Транспортер ушел с заставы. Вырулил на трассу. Мчался, удаляясь, маленький, одинокий в солнечном прахе, и застава провожала его, кидала в "зеленку" гроздья гранат, долбила из пулемета по бугоркам и обочинам.

Мокеев сидел на зарядном ящике у минометной батареи, чьи стволы и опоры туманно светились на солнцепеке. Замер в тоскливом ожидании, не знал, так ли он поступил, должен ли был кидаться в кишлак.

Жизнь на заставе — среди чужой, враждебной страны, изнуренных солдат, ежедневных и ежечасных обстрелов, в постоянном ожидании потерь, в предчувствии неизбежной беды, — эта жизнь превратила его в узел нервных упрощенных реакций, оставила в нем единственное состояние — выжить, выстоять, сберечь малые горстки людей, кои рассыпаны вдоль обгрызанной трассы, по которой катятся грузовые колонны, питая взрывчаткой и топливом бесконечную, утратившую смысл и очертания войну. И действия его, и поступки, лишенные высшего содержания, не наполненные верой, прозрением, были откликами на множество сиюминутных забот. И в откликах этих присутствовала все та же, вне разума, вне глубокого чувства, задача- выжить, не попасть под пулю и взрыв, сберечь солдат, которых он же посылал под пули и взрывы.

Он сидел на зарядном ящике, глядя на радужную пленку миномета, и кишлак вдалеке безжизненно желтел лепниной строений.

— Товарищ капитан! — К нему подбежал наблюдатель. — Бабаи идут! Тряпками машут! Хотят разговаривать!

Он торопился, цеплял башмаками землю, задевал локтями стенки траншеи. Шел к въезду, к полосатому шлагбауму, увлекая за собой переводчика-таджика и двух автоматчиков, туда, где в окопчике за каменной стенкой укрывался пост и стояли белобородые старцы, длиннорукие, худые, в обвислых тканях.

От их азиатских одежд, выгоревших на солнечном жаре, источались слабые запахи дыма, скотины, кисло-сладкой хурмы и урюка, а в губах среди кольчатых бород булькали, мягко рокотали непонятные слова. Смуглые скрюченные пальцы взлетали вверх, указывали на кишлак, на "зеленку", на брустверы и траншеи заставы.