Николай Дворцов - Море бьется о скалы [Роман]

Вечером, после работы, в ревир зашел Федор. Садовников крепко пожал ему руку, показал глазами на табурет.

— Ну, что?

Бойков сел и угрюмо молчал.

— Иван! — крикнул врач.

Из-за одеяла-занавески проворно высунулась голова.

— Я ж туточки…

Врач кивнул на дверь.

— Чую, — санитар направился в коридор.

— Стукнешь, если чего… Говори, Федор. Долго тут задерживаться нельзя. У тебя расстройство желудка.

Качая головой, Бойков горько усмехнулся.

— Нервов, Олег, а не желудка. Танкист из головы не выходит…

Садовников тоже мрачнеет, молча смотрит из-под очков вниз, на пол.

— Нет ли курнуть? — спрашивает Бойков.

— Есть. Где-то была сигарета. — Садовников шарит по карманам кургузого халата, потом френча. — Специально для тебя приберег. Вот! «Дружок» угостил.

— Морда? — Федор достает из кармана кресало.

Какую-то долю секунды Садовников недоумевает, затем угол рта вздрагивает от короткой усмешки.

— Он… Слушай, здесь будет строиться важный военный объект. Морда говорил… Силами пленных фрицам не управиться. Мобилизуют норвежцев. И лопни фашисты на части — мы установим связь с коммунистами. Подобрал людей?

Бойков после глубокой затяжки выдохнул дым, вяло сказал:

— Людей хватит.

— Ты что? — удивленный врач вплотную подступает к Федору. Тот вскидывает глаза.

— Хочется верить тебе, Олег.

— И не можешь?

Бойков хлопает ладонью по столу.

— В ловушке мы. Что сделаешь голыми руками?

— Ненависть наше оружие. Давай людей!

— Бакумов из второй комнаты.

— Какой он?

— Такой горбоносый, черноватый.

— Кажется, знаю. Надежный? Смотри, Федор. Такое дело…

— Не беспокойся, Олег. Немного разбираюсь…

— Ладно, посмотрим… Еще!

— Старший барака Андрей Куртов.

— Антонов земляк?

— Да, без пяти минут артист… Комсомолец.

— А Степана из первой комнаты знаешь? Как он?

— Степана? — Бойков задумывается. — Друг Жорки? Вахтман подстрелил?..

От тревожных ударов в низ двери оба вздрагивают, переглядываются.

— Расстегнись! — приказывает врач, хватая со стола стетоскоп. — Сигарету!..

— Здоровеньки булы, господин комендант! — доносится из коридора неестественно громкий голос санитара.

— Здорово, хохляндия!

Дверь с шумом распахивается. Антон не заходит, а влетает подобно вихрю. Останавливается посреди комнаты.

— Принимаешь, арцт? Лечишь? Ну-ну, лечи… — Зайцев, подойдя к занавеске, рывком отдергивает ее, заглядывает в угол. — Понавешали всякой чепухи!..

Бойков, согнувшись на табурете, со страдальческим лицом держится за живот. А Садовников, будто не видя и не слыша Зайцева, говорит:

— Засорение желудка. Ничего удивительного. Была бы касторка…

— Как ножом… Терпения нет… — стонет Бойков.

Зайцев издали меряет его с ног до головы презрительным взглядом, затем медленно, будто украдкой приближается.

— Клизму ему, арцт, чтобы хвоста не поднимал! — зло выкрикивает Зайцев и хохочет. Так, хохоча, он срывается с места, четкими быстрыми шагами делает круг по комнате и с хода останавливается против Бойкова. Лицо серьезное и надменное. Будто и не смеялся. Губы плотно сжаты, отчего пухлый подбородок обострился и окаменел.

Бойков спрашивает, болезненно морщась:

— За что такая немилость? Не пойму…

— Так я… пошутил, — Зайцев усмехается и, схватив обеими руками табуретку, ловко вдвигает ее между ног, садится. — Один момент… Идея… Где ты так насобачился по-немецки? Займись со мной, подучи. Да ты не бойся, в долгу не останусь. Баланды всегда подброшу. Тут баланда — эликсир жизни. Ну, как?

— Можно… Чего же…

— Гут. Договорились. Завтра начнем. Арцт, подключайся, если желаешь. Тебе тоже не мешает знать…

— Да, надо… — соглашается врач.

Зайцев встает, но тут же, осененный какой-то мыслью, садится, вместе с табуреткой подвигается ближе к Бойкову.

— Газету читал?

— Читал.

— Сталинград-то накрылся. Фертиг! [19] Готов! Горло перехватили…

— Да, у русская дело дохлое, — вмешивается в разговор Садовников. — К зиме, пожалуй, агония закончится.

Зайцев доволен поддержкой. Оглянувшись через плечо на Садовникова, он говорит:

— Арцт, а соображаешь… Обязательно закончится. Немцы, они, брат, немцы. Мастера войны… Бойков, ты, кажется, парень что надо. Хочешь в живых остаться?

— А кто не хочет? Каждый…

— Говори не о каждом, а о себе. Привыкли… Так хочешь?

— Допустим — хочу…

— Иди ко мне в полицаи. Или желаешь чистеньким подохнуть?

Бойков медленно поднимает голову. Они смотрят друг на друга в упор. На розовых губах Антона едва приметно таится ехидная ухмылка. «За собой на дно тянет», — думает Федор. Эх, с каким удовольствием он двинул бы эту гадину.

Садовников усиленно кивает за спиной Антона. Дескать, соглашайся, такой возможности упускать нельзя.

Соглашайся! Легко сказать… Сердце Федора замирает, потом начинает дрожать где-то под горлом.

— Так решай, пока я добрый. Чего ломаешься? Да знаешь… Сотни найдутся…

— Ладно, попробую… — Федор ладонью снимает со лба мелкий, похожий на пшено пот.

Антон потирает от удовольствия руки, смеется и вскакивает так, что табуретка с грохотом опрокидывается.

Декабрь, а зимы, какой знают ее русские, нет и в помине.

Там, дома, теперь все белым-бело. Поутру в поле тишина первозданная, приятный морозец. Снег настолько легок, пушист, что, шагая целиком, без тропинки, не ощущаешь его тяжести. Вот прямо из-под ног выскочил, точно подброшенный сильной пружиной, заяц, стреканул к смутно синеющему вдали лесу. Мгновение— и шубка беляка неразличимо слилась со снегом…

А здесь декабрь — нескончаемые ливни. Из кудлатых туч, тяжело осевших на унылые горные вершины, льются сплошные потоки воды. Льются сутки, неделю, вторую… Со всех сторон по кручам скачут к морю мутные ручьи, неся с собой вырванную с корнем траву, ветви и даже камни.

Местные жители будто не замечают дождя. В клеенчатых плащах и зюйдвестках, они не только спокойно работают под дождем, но с удовольствием гуляют. Дети резвятся на улицах, не замечая дождя, как где-нибудь в Туркмении или Грузии их сверстники не замечают солнца и жары.

«Не люди, а какие-то земноводные», — удивляются пленные. Им ливни доставляют неистощимые муки.

Утро медлительно и немощно. Скоро шесть, а темнота такая же, как и в полночь, и такое же глухое безмолвие вокруг.