Николай Дворцов - Море бьется о скалы [Роман]

Васек толкает в бок Степана, смеется с детским добродушием. Кольцо будет, он сделает. Придется, конечно, повозиться, да ничего, уважит норвежцу. А копченая селедка вкусная, без хлеба идет за милую душу.

Сладкие мечты Васька прерываются неожиданным появлением денщика. Цыган встречает его радушно.

— Здравствуй, землячок!

И уважительно жмет поданную денщиком руку. А Васек, хотя и уверяет, что много повидал за свою короткую жизнь, хватил горького до слез, но хитрить, маскировать свое отношение к человеку он не научился. Васек моментально становится похожим на кота, который внезапно нос к носу встретился со своим исконным врагом. Глаза его вспыхивают ненавистью, пальцы сжимаются в кулаки, сам он весь напрягся и, кажется, вот-вот бросится на предателя.

Цыган смотрит на Васька сначала с недоумением, потом, хлопнув себя по бедрам, смеется.

— Тю вы, сошлись! Да хватит тебе! — Цыган берет Васька за руку, но тот со злостью вырывает ее и уходит из комнаты.

Мрачный, как туча, Васек отправляется в барак.

В коридоре идет торг, живой и примитивный. Денег, конечно, тут и в помине нет. Меновым знаком служат сигареты. Пайка хлеба приравнивается к двум сигаретам, черпак баланды — к одной.

Основным поставщиком баланды являются полицаи. За ними тянутся повара, портные и другие «лагерные придурки». Отъевшись на подачках заказчиков, «гонит» на курево свою баланду Яшка Глист. «Крысы», хотя и не курят, но так же обменивают баланду на сигареты, часть из которых они пускают на хлеб, а часть копят на черный день: ведь судьба пленных, даже союзников великой Германии, похожа на лисий хвост — мотается во все стороны.

Среди рядовых «тружеников» ямы находятся «гастрономы», которые предпочитают обменить сбереженную с утра половину пайки хлеба на порцию баланды: «ее хоть в желудке чувствуешь». И, наоборот, бывают желающие получить вместо баланды хлеб: «хотя он с опилками, но все-таки хлеб, а не вода».

Выкурить сигарету, которая стоит половину суточной нормы хлеба, — роскошь более чем непозволительная. Поэтому большинство пленных или совсем бросило курить или курит от случая к случаю, когда перепадет от норвежца обжигающий губы «чинарик». Однако у некоторых страсть к табаку оказалась всесильной. В жертву ей они ежедневно отрывают от себя хлеб или баланду. Ходит такой по «базару», а сам качается от слабости, глаза блуждают, с трудом выговаривает слова:

— Курево? У кого курево?

Общение с норвежцами оживило торговлю. На «базаре» стала появляться соленая и копченая сельдь, белые пухлые ломтики отвареной трески, вареные картофелины. А вот сутулый с остро выпирающимися лопатками пленный подбрасывает на ладони небольшую плоскую баночку.

— Сардины в масле… Сардины… Две сигареты…

— Что ж сам не ешь? — Васек из любопытства берет баночку. На этикетке серебристая рыбка ныряет в синих волнах, непонятная надпись. Сверху, на крышке, выдается жестяной язычок, на который должен надеваться приложенный к банке ключ.

— Полицаям неси. Возьмут.

— Чтоб отобрали? Советчик нашелся…

— Тогда сам ешь. Торгаш!.. — рассердился Васек.

Он проходит в глубь коридора. Бойко шныряет туда-сюда Дунька. Здесь он чувствует себя не хуже, чем та серебристая рыбка в синих волнах. Заработав на полицайской баланде сигарету, Дунька теперь изо всех сил старается сбыть седому старику подметки к ботинкам. Старик мнется.

— О, господи! И что это ты никак не решишься? Да я бы на твоем месте и секунды не задумывался. Ведь добра желаю. Сам же говоришь — ноги больные.

— Больные, — покорно соглашается старик. — Еще до войны болели. Бывало погоде меняться — начинает крутить. А теперь уж и говорить нечего. Опухли вон, на колодки похожи.

— Бог ты мой! Конечно, опухнут, если босой. Ноги всему голова. Их надо держать сухими. Без хлеба день выдержишь, ничего не случится, а вот в воде день постоишь босиком— не поздоровится. Истинный господь!.. А подметки какие, погляди!

— Да я уж видал.

— Еще погляди, толком. Я ведь за погляд не беру. Износу не будет, ей-богу! Таких теперь не найдешь. Убрали шланги, в сарай замкнули.

— Вот и беда, что убрали. Я вчера ходил…

— Не найдешь! — уверяет Дунька.

— Сколько просишь? — спрашивает Васек, наблюдая из-за спины Дуньки за торгом.

Дунька сердито оглянулся.

— У нас свой разговор. Не лезь!

— Сколько? — обращается Васек к старику.

— Известно, пайку…

— Пайку Дуньке да пайку сапожникам. После этого ботинки, пожалуй, не потребуются…

Дунька укоризненно качает головой:

— Ох, господи, каждой бочке затычка. У него своя голова. Всяк по-своему рассчитывает. Учат-учат вас и все не впрок.

— Врешь, Дунька, впрок! Не дам охмурять старика! Я хоть и не святоша… — вгорячах Васек не сразу достал рассованные по карманам куски шлангов. А достав, начал их толкать в руки оторопевшего старика. — На, старик! Бери, бесплатно бери!

— Да как же, сынок? А сам? Ведь тоже вон…

— Сам? — Васек, немного подумав, улыбнулся. — И мне осталось. А потом мои ножки уважают хлеб, а не сапожки.

Боцман и унтер занимают большую комнату. Голубоватые обои и такого же цвета занавески на окнах, платяной шкаф, буфет, круглый стол, фотографии и несколько масляных картин работы Яшки Глиста создают впечатление, что хозяева комнаты — люди сугубо мирные, влюбленные в тишину и домашний уют.

Унтер Франц Штарке щепетильно чистоплотен. Его лицо искажается гримасой брезгливости, если он замечает на чисто выдраенном полу хоть одну соринку. «Денщик!» — зовет он Аркашку. Когда тот появляется, унтер с остервенением тычет длинным пальцем в пол. «Смотри! Сколько можно говорить? Привыкли в России жить по-свински!»

Каждый день перед утренним кофе унтер бреется, придираясь к каждому волоску, чистит зубы и до пояса умывается. Побывав в бараке пленных, он сразу, не заходя в комнату, несет свои руки с растопыренными пальцами под кран и обрабатывает их с тщательностью хирурга, готовящегося к операции.

Боцман тоже пытается соблюдать чистоту, но делает это скорее из подражания унтеру и только трезвым. А трезвым он ни одного дня не бывает. Правда, иногда боцман начинает наливаться с утра, а иногда с обеда или, судя по обстоятельствам, даже позже. Но как бы то ни было, к ночи боцман доходит до положения риз и часто засыпает за столом. И тогда денщик берет боцмана на руки — благо, он тщедушен — переносит его на кровать, раздевает.

Унтер тоже не проносит мимо рта рюмки, но от выпитого у него лишь слегка розовеют втянутые щеки и блестят глаза. Происходит это, очевидно, потому, что унтер жилист, крепок и пьет по-русски, с закуской. Боцман же закуски не признает. Он сопровождает шнапс фруктовой водой и сигаретами.