Анатолий Никаноркин - Сорок дней, сорок ночей [Повесть]

Хлопнув себя по колену, Житняк затягивает натужным голосом:

Покарябанный лоб его становился багровым. Ромбики глаз суживаются.

— Слушай, чего тебя все величают Яковом Яковлевичем? — спрашивает Колька. — Особое уважение?

— Так я на глазах у ребят дошел от рядового до офицера. Ветеран бригады…

Я слышал, что он был в штрафной роте, спрашиваю, действительно ли?

— Брехня… Тогда еще и штрафных не было. А вот семь лет получил — жизнь дала трещину. В сорок втором… Был я тогда в звании старшего сержанта. А стояли на Миусе. Долго там толклись. Особо паршиво к весне: грязь жуткая, жратву не подвезешь, подвода в грязи тонула. Старшина раз привез в роту одной соли. Второй раз подсолнечного масла по пять граммов, капусты соленой по двадцать пять граммов на брата. Как в аптеке! Когда отошли, выдали нам за десять дней табак, сахар и водку. Газанули на радостях, и вдруг — на марш. Ночью шагали. И в степу остановились. Заснул как убитый. Встал, нет карабина. Стянули или потерял? Водка с голодухи в голову стукнула. Пошел по степу, все обыскал — нет. Политрук Пузанов поднял хай. Комроты, лейтенант Бугаев, ему говорит: «Чего шум поднимаешь?» А Пузанов: «Будем судить». Отдали под суд. Следователь знакомый — старший лейтенант (он когда-то был у меня наводчиком) говорит: «Я тебя не посажу, не убежишь?» — «А куда тикать? К немцу?»

Двенадцатого мая судили и вкатали семь лет с отбытием наказания после войны. Такая тоска меня взяла — за что? Виноват, но семь лет, шутка ли? Я ведь добровольцем, у меня броня была…

— Как же дальше пошло?

— Как? Стал рядовым. Как раз началось отступление через Дон, на Кубани тоже отступали. Зашли в станицу Ивановку, заняли оборону у речки. Наша бригада на левом берегу, немцы на правом. Мост мы взорвали — в нашем районе была кладка. Вечером перенес я миномет ротный на другой берег, выбрал место, окопался, запасся гранатами, ручной пулемет притащил. Немцы перед рассветом полезли. Так, подпустил я их метров на семьдесят и зафугасил из пулемета — они залегли, тогда я как врежу из миномета… Они отступать, а я опять из пулемета. Потом забрал миномет, пулемет, перешел через речку по кладке и подорвал ее противотанковой.

Иду через кукурузу… Навстречу Батя: «Кто разрешил тебе переходить на ту сторону?» «Вылазка увенчалась успехом, — говорю, — так что обсуждению не подлежит». Батя усмехнулся, подозвал начштаба. «Вызови прокурора. Пусть дело Житняка пересмотрит». И ко мне: «Жинка есть?» — «Есть». — «Ты как ее обнимал, крепко?» — «Ну, крепко». — «Вот так и винтовку свою должен крепко держать».

Судимость с меня сняли. И еще за вылазку получил медаль «За отвагу»… Вот так…

Мы забираем с собой раненого и уходим. Вслед нам из житняковского дома несется песенка и бренчание на пианино:

Ночью прорвалось несколько наших судов со специальным заданием вывезти раненых. По сути, это первая крупная эвакуация. Два катера и тендер причалили в районе школы. Прибежал Халфин — парикмахер, он там дежурил.

В проливе в это время шел бой. Наши корабли намеренно завязали схватку с быстроходными баржами, чтобы дать возможность проскочить катерам.

Эвакуация! Что за тяжкий труд!

Вначале нужно вытащить раненых из блиндажей и погребов. Потом бегом, спотыкаясь в темноте, падая в воронки, нести их на носилках, плащ-палатках на берег к школе. Спуститься с ними в убежище — глубокую траншею: на берегу оставлять нельзя, вдруг обстрел. Из траншеи снова поднимать и тащить к катерам. А попробуй, когда катер бросает туда-сюда, нести тяжелораненого по скользкой палубе! Неосторожное движение — крик, стон.

В этот раз ходячие самовольно стали лезть на катера, создали затор. Старморнач Туляков с матросами бросился наводить порядок.

Слышно, Шура кричит:

— Куда ты, паразит, лезешь? Тяжелых оставляй, а тебя бери?!

Тендер к берегу не подошел. Чтобы добраться к железной коробке-барже, нужно войти в воду по пояс, а то и по грудь. Мы выстроились цепочкой — от траншеи до тендера. Опять громадина Давиденков стоял у самого тендера и подавал раненых на палубу, а там моряки подхватывали и опускали их в узкотрюмный люк. Все делалось в бешеном темпе. Прожектор шарил по проливу. Один раз луч полоснул и по берегу. Счастье, что возле берега было множество ранее подбитых судов, среди них и затерялись прибывшие катера. Когда прожектор осветил нашу зону, Туляков крикнул: «Ложись!» И все, кто был на берегу, в воде, на палубе, замерли. Дрожащий луч, обманувшись, опять скользнул в море. Если б немец обнаружил, было бы кровавое месиво.

— Грузи быстрей, не задерживай! — командовал Туляков.

У причалов мы каких-нибудь полчаса, а кажется, проработали сутки. Руки будто выкрученные из суставов, в глазах — круги; мокрые, разозленные, хрипим, поминаем бога и мать, но темп прибавляем. Ну, кажется, все. Погрузили! Катера ныряют во мрак. Мы не уходим с берега. Бой в проливе продолжается. Сумеют ли катера проскочить?

Только утром узнали, что катера благополучно добрались до Большой земли. Отправили пятьдесят своих раненых, а мне казалось — больше.

Когда теперь будет следующая эвакуация?

Нефедов пока саперов не прислал, и мы сами: Колька, я, Конохов и санитары, — сняв шинели и пояса, лопатами, кирками, ломами ковыряем землю. Хотим через весь двор прокопать траншею, связать сараи, землянки с операционной. За клубом есть заброшенный бассейн — его переоборудуем для укрытия раненых. Вполне годится.

Копать трудновато: камень, песок. И главное, стенки осыпаются.

— Глянь-ка, горобцы тоже окапываются, — говорит Петро.

Воробьи, спрятавшись от ветра под стеной сарая, барахтаются в песке, ввинчиваются грудками, смешно вертя хвостиками. Ветер добирается и к ним — пичужки вспархивают. В песке остаются луночки, которые тут же исчезают.

Ветер засыпает песком глаза, уши…

— Как в Махачкале, — откашливается Колька. — Ров противотанковый помнишь?

Разве забудешь! Сорок второй, когда немец подошел к Кавказу. Душные тревожные ночи, частый вой сирен. Над затемненным городом урчали вражеские самолеты, бахали зенитки, осколки градом тарахтели по крыше общежития. Санитарные поезда приходили каждую ночь — мы выгружали раненых. А днем без роздыха копали за городом противотанковый ров. От Тарки-Тау к морю. Страшный ветер. Мы роем, кровавые водянки на руках, а ветер засыпает. На следующий день начинай все сначала.

Горели грозненские нефтехранилища — в Махачкале падали черные дожди. Все-таки мы выкопали ров. Потом, зимой, там проходили занятия по военной подготовке.

Лазали по-пластунски, бросали учебные гранаты, волочили пулеметы. Мороз. Метель. Одежда паршивенькая — легкие пальтишки, ботинки. Промерзали до костей. После занятий в общежитие идти не хотелось: там не топлено. Накрывались двумя матрацами на ночь. Как-то подняли шум. Пришел директор.