Анатолий Никаноркин - Сорок дней, сорок ночей [Повесть]

А потом ко мне:

— С этим минометчиком, что в голову ранен, дела неважные. Как бы не абсцесс… Посмотрим?

Идем в кузню. Резкая перемена по сравнению со вчерашним днем. Правый глаз закрыт опухолью. С трудом ворочает языком.

— Ничего не кушать, — жалуется «мала-мала дохтур» Ахад. — Кушать надо, кушать не будишь — памирать будишь.

— Глотательный рефлекс нарушен, — говорит Копылова, когда мы выходим.

Его нужно было эвакуировать, но тогда, в страшной спешке, о нем просто забыли.

— Придется делать трепанацию, — вслух размышляет Копылова.

— Но у нас инструментария нет подходящего…

— Попросим у ведущего в медсанбате.

…Глубокой ночью моряки Туз и Келесиди привели в водохранилище двух ребят. Две мумии — такие истощенные! Бородатые, в рваном белье, босые… Вырвались из окружения, из немецкого тыла. Один высокий — катерник, мичман. Что поменьше — солдат из дивизии. Набрел на них Туз.

— Шлепал по берегу, вдруг слышу, кто-то жалобно, как кутенок, скулит, зовет… Подошел, а они из воды вылазят. Длинный — на тебе! — знакомый, Максимов из Уфы, вместе в одном отряде в Новороссийске были. Он меня узнал сразу, а я не поверил — шкелет, а ведь в нем сто килограммов было — Поддубный…

Как только они зашли в перевязочную, сразу упали.

— Спать… Спать, — и больше ни слова.

Переодели. Дали вина с чаем, обложили бутылками с горячей водой. Уснули. На следующий день мы узнали такую историю. Во время высадки их мотобот напоролся на мину, все почти пошли на дно, спаслись два моряка и четыре солдата. Место, куда выбрались, — голые скалы, обрывы. Подобрали на берегу автоматы, гранаты, две банки консервов, сухарей и спрятались в расщелине скалы. Было это ночью, а утром увидели: находятся в расположении немцев. Решили пробиваться к своим. Только тронулись — немцы стрелять. Заняли оборону на скале. Немцы били из пушек, обстреливали с баржи. Ничего не получилось — укрывала скала.

Тогда немцы поставили вокруг скалы охранение и решили выждать — все равно или с голоду помрут, или сдадутся в плен.

Через два дня еще попробовали ребята пробиться, но опять неудачно — убило двоих.

— Вся беда была в еде и воде, — говорит мичман. — Слабнуть стали. Траву жевали. Вылизывали мокрые скалы… Морскую воду пили… Холод страшный… Без костра… Солдат с голоду помер.

Осталось одно — прорываться морем. Спустились ночью тихо на берег, зашли в воду по горло и двинулись. Как прожектор сверкнет — они под воду. Прошли километра полтора, и вдруг — или немец заметил, или просто так — пулеметная очередь. Васе-морячку руку перебило, кровь так и хлынула. Согнул он руку и ремнем к груди притянул. Прожектор опять начал гулять по воде, и ребята под воду с головой раз, другой… А в третий окунулись — Вася уже не вынырнул. Километра четыре еще по воде вдвоем брели, друг дружку поддерживали…

Они пролежали у нас целый день, а вечером их отправили в штаб дивизии.

Приходится туже и туже стягивать ремни. Голодаем. Но юмора не теряем. У нас в блиндаже есть игрушка — вырезанный из дерева, раскрашенный петух на подставке. Из какого-то домика принесли. Этот петух нас забавляет.

Холодно. С моря туман ползет. Сидим у костра, жуем полусырые кукурузные лепешки. Шахтаманов:

— Сегодня ужин — петух жареный!

Хохма старая, но действует.

— Мне крылышко и ножки.

— Мне пупок.

— А мне ножку, крылышко.

— Це-це, слюшай, — цокает языком Шахтаманов, — сколько один петух ног? Десять? Двадцать? Да?

— Он — сороконожка!..

Мы говорим о вкусных блюдах.

— Вот я торт на выпускном вечере рубанул, — вспоминая, вздыхает Колька. — Из крема вся верхушка. — Лицо его расплывается от удовольствия.

— Ты же тогда все вытравил, — говорю я.

— Да… Жалко…

— А бараньи головы тоже штука вкусная, а?

Это иногда в буфет студенческий привозили вареные бараньи головы. Один раз нам с Колькой посчастливилось достать. Целый вечер в общежитии разделывали их скальпелями, молотками. Мозги — объеденье!.. Да, бараньи головы — недосягаемая мечта!

…А вообще перспектива насчет еды у нас, я бы сказал, паршивая.

С утра по заданию Чувелы санитары обшарили все огороды и почти ничего не принесли. Немного кукурузы — и все. Мы — полбеды, а вот как с ранеными быть? Надежда сейчас на наших моряков. Они на промысле в тылу у немцев.

Горит костер. На нем большой немецкий котел-кастрюля. Дронов и Плотников попеременке крутят ручку крупорушки. Сделали ее сами из металлической трубы. Мелют кукурузу — засыпка для супа. Но что это за суп без масла, без картошки, без лука… Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой.

У поваров лица черные, в копоти, глаза слезятся. Они и похожи сейчас друг на друга. А по характеру разные. Дронов никогда не унывает, а вот Плотников мрачноват — у него язва желудка. Глотает соду все время. Иссох. Руки трясутся. Вздыхает.

— Болит?

— Печет внутри, как огнем…

— Ты и до войны желудком страдал? — спрашиваю у Плотникова.

— Нет. В плену получил болячку. Под Белостоком в первые месяцы войны попали в окружение… И в лагерь. Кормили как собак. Бросят вонючую конскую голову в грязь, в пыль — и ешь. Бежал я… Поймали — били до полусмерти. А второй раз удалось. В лагерь передали одежду гражданскую, и я к партизанам…

Дронов щурит глаза. Философствует:

— Болит не болит, горе не горе, а ты должен все одно радоваться. Живешь, — значит, радуйся. Подохнешь — не увидишь ни деревца, ни травинки, ни звездочки… Ни даже паршивого таракана. Легкость души нужна… Вот я — такой, а сколько в жизни испытал, не приведи…

Он недоговаривает. В темноте слышны тяжелые шаги. Возвращаются моряки: Туз, Келесиди и Свечко. Молчат. Злые. Ясно, не повезло. В другом случае они бы шумели. Колька все-таки спрашивает:

— Ну, что?

— Делов нема…

Они уже несколько раз удачно ходили к мысам — там, у обрывов, на берегу, несколько выброшенных катеров — в песке находили консервы.

— Чуть не накрылись! — бурчит Туз. — Засаду подстроили… Только штук пять банок отковыряли — фрицы обошли нас. Что делать? Пошли на хитрость. Бежим к ним в тыл. Фрицы за нами, но не стреляют. А мы — резкий крен к берегу. У обрыва Свечко разворачивается и: «А ну, бей гранатами!» Запустил… я тоже. Короче говоря, фрицы рылом в песок, а мы с обрыва…

— Вот две банки осталось, — говорит Келесиди.

— Теперь супец будет с наваром, — улыбается в трепаные усы Дронов.

Моряки уходят к себе.

Через некоторое время у костра появляется Басс-Тихий. Загадочно извещает:

— Принимайте гостя с Большой земли.

— Не трепись…

Кто же это может быть с Большой земли? Входит Шура.

— Шурка, живая! — кричим мы в один голос.

— Вроде живая, только побитая.