Анатолий Никаноркин - Сорок дней, сорок ночей [Повесть]

Сделав крюк, в обходную, не меньше чем за час добираюсь до КП. Поражает безлюдье — по дороге не встречаю ни единого человека. Только на сопке, почти у Батиного капонира, меня останавливают моряки. Спрашиваю: у себя ли Нефедов.

— Полковник перешел на новый КП.

Куда, спрашиваю, на какую высоту? Не знают.

— На север…

Где же его искать? Пробираюсь через овраг на соседнюю сопку — пусто. Блуждаю, рыскаю кругом, наверное, с час и ни с чем поворачиваю назад. Забегаю в хоздвор. Странно — он пуст. Никакого движения. В чем дело, куда все попрятались? Обычно к ночи только и вылазят… Бросаюсь в сарай, внаш блиндаж — никого. Бегу в водохранилище. Тишина. В перевязочной разгром какой-то: столы поперек прохода, ящики, вещмешки, шины, бинты разбросаны на полу. Колька и Савелий в операционной.

— Что случилось? Что здесь такое? Где остальные? — кричу.

— Все ходячие раненые ушли с Пермяковым и Копыловой по приказу комдива в район медсанбата. Оставили меня и Раю, — тихо, но внятно отвечает Колька. — Да вот еще Мостовой.

— Приказ… Приказ, — зло говорит Савелий. На скулах перекатываются желваки. — Тяжелораненых я не брошу.

— Как же, действительно, тяжелораненые? С ними что думают делать?

— За ними позже должны прийти… Но я не представляю, как их будем переносить… И где там размещать?

— А может, все очкастый придумал, чтоб удрать?

— Нет, приказ был.

— А Рая где?

— В подвале у раненых.

Тяжелораненые сейчас сосредоточены у нас в двух подвалах — их около пятидесяти. Не хватает духа заглянуть к ним. С Колькой выходим в траншею. Савелий остается на месте — сидит, молча вставляет запалы в гранаты.

— Слушай, Коль, а когда должны прийти за ними?

— Пермяков обещал сразу связного прислать, но уже больше часа никого нет. Я не могу уйти, давай мотай ты, может, чего сделаешь?

Он говорит удивительно спокойно, но именно от этого спокойствия мороз пробегает по коже. Колька роется в кармане гимнастерки, достает листок, карандаш, царапает на листке:

— Вот домашний адрес, новочеркасский… В случае чего… Матери…

Я ничего не говорю, прячу листок и сам, машинально, достаю из планшета бумажку и тоже пишу:

— А это мой — донбасский…

Обнимаемся. Комок подкатывает к горлу. Неужели все?

Начинается обстрел. Тяжелая артиллерия с Тамани бьет по дальним сопкам. А немцы в ответ лупят из минометов по поселку.

— Ну, давай беги! — подталкивает меня Колька.

Бегу и чуть не плачу от жалости, злости, беспомощности, оттого, что все так получилось. Но я все еще не верю в приказ. Думаю, что это работа Пермякова. Разыщу и застрелю, если он виноват… Да, но Копылова, как она могла уйти? Значит, действительно был приказ? Ничего не пойму… А маленькая Рая осталась — разве ей не страшно? А Савелий — ведь он мог уйти с Пермяковым…

Скачу через дворы, огороды. Каждые пять — десять метров падаю на землю. Ух, и свистят осколки! Недалеко от школы настигает такой сильный огонь, так густо шлепают мины, что дальше бежать невозможно — прихлопнут. Останавливаюсь в пустой щели, возле разбитой хибарки, сижу минут десять…

Штольни-пещеры. Захожу в главную, самую большую. Полно людей. Ни повернуться, ни продохнуть. Бойцы, офицеры, раненые. Знакомых нет. Иду в другую копалину, ищу своих, Пермякова. Тоже нет. И в третьей пещере нет. Но вот сталкиваюсь с нашим раненым — Костей-баянистом. Наконец!

— Наши здесь?

— Поперлись на мыс… Катеров ждут.

— А ты чего отстал?

— Какие сейчас катера? В шторм…

— Где Нефедов, не знаешь?

— Говорят, он теперь вместе с дивизионными.

Я все-таки решаю добраться к нашим. Костя остается в пещере. Минометный огонь уменьшился. Спускаюсь к берегу. Там тоже уйма народу. Возятся, копошатся под обрывом: тащат для чего-то бревна, доски, волочат по песку большие деревянные чаны, в которых засаливают рыбу. Тут же раненые. Долетает разговор. Кто-то чуть не плача:

— Эх, опоздали… Невезучие… Катера прорвались к мысу.

— Брехня, кто их видел?

— Морячки говорят…

Из бревен и досок, оказывается, сбивают плоты. А чаны спускают на воду, и в них лезут раненые… Бессмысленная затея! Чаны не отходят от берега, волны выбрасывают их на песок. Да разве одолеешь пролив на корыте? На пути баржи быстроходные.

Натыкаюсь на врача (зубного) из дивизии. Спрашиваю, действительно ли были катера.

— Два катера. С час назад… Часть раненых отправили.

— А из полка раненые там были?

— По-моему, были… А вообще сам черт не разберет… Такое творится…

Мечусь по берегу взад-вперед. Что теперь делать — не знаю. Голова идет кругом. Предположим, Копылова и Пермяков действительно посадили раненых. Но куда делись сами? А может, пока я добирался к штольням, они по берегу проскочили в санроту? Если к мысу прорвались катера, то почему не могут подойти и к школе? На Большой земле понимают, в каком отчаянном положении мы очутились…

Решено — я должен возвратиться назад в санроту, к Кольке.

Пробираюсь по оврагу на сопку. Теперь с высоты мне видно: немец сосредоточил огонь как раз в районе нашего хоздвора. В одно место садит снаряд за снарядом. От густоты взрывов вырастает огненный лес, взвиваются раскаленные добела стволы, качаются кронами черно-красные дымы. Горят, рушатся сараи, клуб, землянки. Бог ты мой, там же наши раненые, совершенно беспомощные люди, которые даже выползти не смогут из подвалов!..

Бегу что есть духу. Падаю, поднимаюсь, снова бегу. Уже возле школы… Напрямик — через огороды. У каменного забора вижу ползущую на четвереньках фигуру. Всхлипывает. Наверное, раненый.

— Браток, сейчас помогу.

Подбегаю ближе — Рая. Без шапки, раскосмаченная, в тлеющей шинели. Трясется.

— Все… Все кончено… Все раненые… Прямое попадание…

— Горелов, Мостовой?

— Все погибли. Не знаю, как осталась жива… Вышла на минутку из подвала… Не ходите туда, не ходите!.. Там немцы.

Меня всего передергивает. Хочется броситься на землю и царапать ее ногтями, грызть зубами, выть, кричать… Но я только выдавливаю из себя:

— Идем в штольни…

Пробираемся в конец штольни. В ответвлении горит коптилка — несколько раненых, среди них Костя-баянист. Сидит, свесив голову, дремлет. Усаживаю рядом с ним Раю, пусть придет в себя.

В штольне много бойцов — смесь из разных подразделений. Курят, тихо перебрасываются словами. Напряженные. Чего-то ждут. Одни говорят: «Два танка с Керчи прорвались к нам». Другие: «Наши вот-вот высадят десант с моря». Третьи: «Нужно готовиться к последней атаке».

Ребята выворачивают карманы, что-то перебирают в мешках, рвут на клочки бумажки, письма. Некоторые закапывают ордена, документы. Я тоже рою ножом ямку в углу. Вынимаю из планшета несколько фотографий, прячу в карман гимнастерки, где лежит комсомольский билет. Остальное: мои записки, письма, томик Лермонтова — зарываю. Ребята выкладывают гранаты. Проверяют автоматные диски. Мне проверять нечего — пистолет заряжен.