Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Замойская улица показалась Витольду очень пустой, больше, чем вчера. Редкие прохожие шагали быстро, словно торопились на условленные встречи. Эта спешка передалась и Витольду. После завтрака тетка зажгла свечу у иконы ченстоховской богородицы. — Может, сходишь в костел? Я дома помолюсь, после несчастья с Юзиком почти не выхожу на улицу. Да, обязательно в костел… — Ванда поцеловала его в лоб и дала десять злотых. Вероятно, стремилась побыстрее уладить вчерашний конфликт. — Мы венчались с Юзиком в этом костеле, а теперь ходят слухи, что украинцы уладили дело с попом, поп договорился с немцами и на пасху костел святой Катажины будет церковью. Представляешь? — Витольд не представлял, но с радостью принял предложение тетки, так как с утра искал благовидный предлог побыстрее сбежать из этого дома. — Я пошел… — Ты ведь знаешь, где костел? Рядом с больницей. — В двух шагах от больницы толпились женщины с детьми. Сгорбленная старушка вдруг заплакала в голос, а продрогший на ветру малец дернул ее за руку: — Бабушка, я хочу пипи. — А ну, разойдись, не на что тут смотреть! — крикнул полицай в синей шинели, но было на что смотреть, поскольку толпа не отступала. — Я десять минут назад разговаривала с ней, как сейчас с вами. — Не может быть… — Что б мне не дожить до завтрашнего дня. Я вот здесь стояла, а она — там. И насчет муки спрашивала, и вдруг Ширинг. Я — шасть в костел, а она точно окаменела. Прямо соляной столп… — Молодая, почти ребенок. Похожа на Файнберга… — Того портного, что был в красной милиции? — Когда? — В тридцать девятом. Мотался с красной повязкой, все хозяйничал, вместо того чтобы штаны шить… — Молодая еще… — Тем более надо было бежать. Еврейской звезды не носила, и, может, потому Ширинг выстрелил… — Разойдитесь, люди, представление окончено! — снова крикнул полицай, и толпа хоть и неторопливо, все же растаяла. Только теперь увидал Витольд лежавшую на мостовой девушку. Она лежала лицом к небу, с открытыми глазами. Из черной элегантной сумочки, которую держала в руках, выпало несколько картофелин.

Ручка водоразборной колонки пронзительно скрипела, и Буковская, следившая за наполняющимся ведром, не расслышала шагов приближавшегося полицая. Шимко застал ее врасплох, впрочем, судя по выражению лица, растерянность Ирены как будто доставила ему удовольствие. — А где же сын, что вам приходится самой качать воду? — Она поставила ведро, откинула волосы со лба и улыбнулась, чтобы скрыть растерянность: — Я отправила Витольда к сестре. Она живет в Щебжешине… — Буковская помедлила, чувствуется, что представляется случай немного сбить спесь с полицая, — дела у нее идут лучше, чем до войны… — Торговлишка? — заинтересовался Шимко. — Совсем напротив. Хорошая работа. Зять работает у немцев, а немцы умеют ценить добросовестных работников.

Постучал Витольд в эту дверь, когда-то наверняка белую, а теперь пожелтевшую, с грязными разводами. Постучал, не ведая, кто ему отворит. Может, Якуб Блюм, который беседовал со смертью, как с родной сестрой? Может, Файвель Пятьминут, который говорил с Блюмом, как с нахалом, неустанно сующим свой длинный нос в чужие дела? Отворила Ревека, жена Файвеля, и тут же попыталась захлопнуть дверь, сочтя, что парнишка перепутал адрес. Совершенно не похож на еврея, на полицая тоже не похож, слишком молод, чего ради такому переться в запретную зону? Витольд придержал дверь ногой: — Я к Розенталям… — Ах, так… — Ревека впустила его в переднюю. Протянула руку, словно желая поздороваться, но быстро спрятала ее за спину. — Ой, забыла о своей чесотке. Здорово бы тебе удружила. — Они смотрели друг на друга, Ревека смотрела с большим любопытством, ибо пыталась отгадать, какую выгоду могут извлечь Розентали из визита этого арийца. — Почему так тихо? — спросил Витольд, немного смущенный ее испытующим взглядом. — Где? — ответила она вопросом, не понимая, что он имеет в виду. — Здесь. Ни молитв, ни ругани… — А, значит, ты бывал в этом доме… — произнесла она в раздумье и пальцами левой руки принялась чесать правую. — Да, тихо, кому теперь читать молитвы или ссориться? Мой Файвель какие-то ямы роет на Затылах, где было стрельбище. Придет с работы и свалится, ни рукой, ни ногой не двинет. И сыночек у нас умер. Отец Файвеля в январе тифом заболел и быстро убрался. А Якуба Блюма забили насмерть за то, что дубленку не сдал, когда другие сдавали. Такой уж он был, не носил дубленку, но и не отдавал. Устроили тут обыск, Содом и Гоморру устроили… — А что у Розенталей? — спросил Витольд, опуская взгляд. Боялся, что прежде, чем услышит печальный ответ, увидит его в глазах Ревеки. Ждал, а она медлила с ответом, и он уже приготовился к худшему. — Ох, Розенталей еще ни одна смерть не навестила, — холодно ответила Ревека… Леон Розенталь лежал под взбитой периной, а присевшая возле него Доба маленькой ложечкой вливала ему в рот чай. И Леон первым увидал Витольда. — Неужели у меня жар? Или это наваждение? Взгляните, кто стоит на пороге! — Доба оглянулась и выронила ложечку, облив чаем подол. У прислонившейся к печке Сабины лицо было спокойное, даже безразличное. Не отразилось на нем ни удивления, ни радости. Ни страха, ни надежды. Розенталь начал выбираться из-под перины. — Такая неожиданность, такой гость. Очнитесь, женщины. — Слегка пошатываясь, в кальсонах и длинной рубашке, он поспешил навстречу Витольду и перехватил его еще в дверях. — Мальчик мой, сынок, вот и дождался я счастливого часа, и надежда моя не умрет… — Он обнял его, но не устоял на ногах, и Витольд помог ему добраться до постели.

Полицай Шимко взял у Ирены ведро и смешно засопел, как будто оно было неимоверно тяжелым. Только на кухне, пододвинув ему табуретку и предложив сесть, заговорила о муже. — У меня есть ячменный кофе, только нет сахара. Пьет ли полиция с сахарином? — Она смотрела на мужчину в синей шинели с таким вызывающим спокойствием, словно все ее трудности стали наконец улаживаться. — Из ваших рук я и отраву бы выпил, — засмеялся Шимко. Ирена присоединилась к его смеху, чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что шутка полицая превосходна. — Итак, что же с Яном? — вернулся Шимко к главной теме. Тут для Ирены начались самые трудные испытания. Пришлось прибегнуть к чистейшей лжи. И самой неприятной. Вполне сознательно унизить Яна, дабы избавить этот дом от малейших подозрений и навязчивости полиции. Этого можно было бы не делать до отъезда Витольда в тот город, где он должен сообщить, что убежище ждет. А теперь это имело значение. — С Яном начинает проясняться. Ян поумнел, признался в своем происхождении… — Каком происхождении? — Так вы не знаете, что бабушка Яна была немкой? — почти выкрикнула Ирена, как будто неведение полицая было непростительным грехом. — Настоящей немкой? — встревожился Шимко и только теперь снял фуражку. — Ее звали Инга Кеммлер, ее родители были родом из Баварии, надо ли к этому что-либо добавлять? — Полицай Шимко отрицательно покачал головой — чего же добавлять, если все ясней ясного. Он вскочил с табуретки, быстрыми шагами обошел вокруг стола и потянулся к уже простывшему кофе. С сахарином. — Дьявольский фортель в стиле Яна. Ну и номер он отколол, экстра-класс. Если его теперь выпустят, он будет и орлом и решкой. Для немцев чист — по происхождению. Для поляков — узник Майданека. Орел и решка в одном лице.