Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Розенталь снова очутился в постели. Жена втиснула ему за спину две подушки, и он полусидя повел разговор. Вернее, монолог, ибо по мере сил никому не давал открыть рта. Он знал все, а если не все полностью, то большего не желал знать. Мир теперь так черен, что никакими белилами его не отбелишь и никакая чернота его более не зачернит. — Изыди, женщина, не показывай мне лекарство, вылей в помойное ведро эту пакость. Пододвинься, Витольд. Ничего мне не объясняй, я все знаю. У евреев хорошая разведка, хотя им нельзя и носа высунуть из города. А она все-таки действует. В середине января арестовали в Билгорае весь юденрат, так щебжешинские евреи узнали об этом раньше, чем здешняя жандармерия. Война наконец нас кое-чему научила. Научила? Нас? Точно знать, что приближается смерть, и защищаться от неизбежной смерти — это две книги на совершенно разные темы. Сабина, где книжка, которую тебе подарил пан Буковский? — Папа, ты же знаешь, что сожжена. Все сожжены, кроме твоих медицинских… — Одетая в толстый свитер, она все еще жалась к кафельной печке, а печь была холодна. За приоткрытой дверцей зияет чернотой погасшая топка. — Ну, знаю. Можно и так использовать книги. Мы жгли книги не на кострах, движимые ненавистью. Они нас обогревали. — Розенталь умолкает на минуту, он устал, взмок от волнения, но машет рукой, призывая жену: — Доба, не кажется ли тебе, что сегодня следует порубить стол? Зачем нам стол, если стулья уже пошли в огонь? А у нас такой гость, хотя бы теплом следует его попотчевать. Не дашь же ему черный сухарь… — Леон, это бессмысленно. — Доба приближается к постели, держа пузырек с лекарством. — Женщина, не показывай мне этой бутылки. Я думаю, надо стол порубить. — Подождем, Леон, не к спеху, — спокойно возражает Доба, — немного потеплело, а пока стол изрубим, пока кофе согреется, Витольду пора будет возвращаться. — Сабина закрыла глаза, словно ее усыпил этот разговор о повседневных делах, которые ничего не значат. Были книги, нет книг. Есть стол, завтра его не будет. Теперь Витольд смотрел только на Сабину и чувствовал себя лишним, униженным. В мечтах он представлял себе эту встречу совсем иной. Именно Сабина должна была обрадоваться ему больше всех. Его надежда должна быть ее надеждой. Розенталь, видимо, что-то почувствовал, погладил Витольда горячей, липкой от пота ладонью. — Не удивляйся, что Сабина совсем другая. Молчит, прячется в своей скорлупе, как улитка. Голод ее измотал, нервы замучили. Она здоровая, только слишком много плохого видит и мало ест. А теперь еще бегает на киркут, еврейское кладбище, ведь там после комендантского часа самое безопасное место. Вот и приходится потом отсыпаться у печки. — Вы отпускаете ее по ночам на кладбище? — возмущается Витольд, и это возмущение кажется Розенталю крайне забавным, он смеется, качает головой, как будто не может надивиться тому, что человеческая наивность столь живуча. — Ты задаешь странные вопросы. С какой стати мне ее не отпускать? Разве она одна ищет спасительной щелочки на киркуте? Жандармы уже столько раз устраивали облавы по ночам и перед рассветом на молодых евреев. Зачем Сабине здесь дожидаться, пока не придут за ней? — Доба Розенталь достала из кармана обломок черного сухаря и направилась к Сабине. — Съешь, сонливость пройдет… — Пусть спит. Сон здоровее сухарика из опилок… — Леон Розенталь заговорил так тихо, словно все же сомневался, что сон имеет преимущества перед сухарем.

Евреи и пленные советские солдаты помещались вместе в шестнадцатом бараке. Несколько сот человек. У пленных не отбирали обмундирования, поношенные, рваные гимнастерки мало чем напоминали военную форму. Евреи получили полосатую лагерную робу. Только те, из вчерашней вечерней партии, остались в вольной одежде. В черных кафтанах и модных осенних пальто, в пыльниках, а иные в одних пиджаках. Глядя на них, можно было безошибочно установить, кого сцапали в разгар зимы, кого в июле или августе. Кого с улицы, а кого из дома.

Буковская достала из буфета четвертинку водки и налила в кружку, из которой Шимко пил кофе. — За здоровье пана Яна… — полицай поднял кружку и про себя возблагодарил всех святых за то, что они сегодня мудро руководили его поведением. Хорошо знать то, что не знает еще даже начальник отделения. Инга Кеммлер? Именно Кеммлер, родом из Баварии. Кто раньше узнает, тот знает вдвое больше. — За его здоровье… — Ирена сделала усилие, чтобы улыбнуться, и ощутила болезненный спазм в горле. — Мне было досадно, когда моя мама грубила вам. Пожилых людей надо прощать, пан Шимко, они совершенно теряют голову в нынешних условиях… — Я ничего не помню… — растроганный полицай отставил пустую кружку.

Холодно, а у Розенталя по-прежнему лицо в испарине. Доба то и дело подходит и вытирает ему платком лоб и щеки. Доба показывает взглядом, чтобы Витольд собирался в дорогу, но ведь он еще ничего не уладил. Ждал подходящего момента и не мог дождаться. Ждал, пока Розенталь устанет и даст ему высказаться и чтобы Сабина открыла глаза и еще шире открыла их, услыхав, что не на киркуте приготовлено ей надежное убежище. — Какой лен, какая спелая пшеница… — пальцы Розенталя снова запутались в волосах Витольда, — не чудо ли, что у самого настоящего еврея светловолосый сын… — Пан Розенталь, я должен, наконец, кое-что сказать. Дело очень важное, а вы меня все время перебиваете… — К чему говорить, если я все знаю. Уже давно знаю, что Ян арестован. Меня словно громом поразило, когда услыхал об этом. Ты не должен объяснять, почему для Добы и Сабины нет места в Избице. Небо над нами разверзлось, а ты о нас не забыл, пришел, хотя и в твоем родном доме беда. Нам достаточно того, что ты о нас не забыл.

Еще перед утренней поверкой взволнованный Зенек сказал Яну, что евреям готовят сегодня что-то страшное. — Страшное? — подхватил Стахурский, стоявший рядом с Буковским. — Не паникуй, Зенек, здесь не может быть ничего страшного, здесь только сплошная смерть. А сегодня мои именины, и вечером я устраиваю пир. — В тот день они работали на втором поле. Потеплело, но земля по-прежнему была как бетон. Они вбивали в этот бетон кирки, лопаты и в тревоге дожидались первого залпа. Со стороны третьего поля доносились окрики возниц, заставлявших своих одров выкладываться свыше лошадиных сил, залпов все еще не было слышно. Никто не стрелял, хотя уже приближалась обеденная пора, пора брюквенной баланды. — Ну что, Зенек, дало осечку твое справочное бюро?

— К чему говорить, если я знаю. Зачем беспокоиться о пятнице, если не известно, что нас ждет в четверг? Живет здесь Ревека, жена Файвеля Пятьминут, который так великолепно бунтовал, пока не выдохся… — Перестаньте, пан Розенталь. Что мне Ревека? — Витольд схватил больного за рубашку, встряхнул, лицо у того было разгоряченное, взгляд блуждал, и смотрел он на Витольда, как на стену. «Стена» была вынуждена слушать. — Квартирует здесь Ревека Пятьминут, которая долго жила за наш счет. Я говорил всем, так говорил: взгляните, Ревека — это ходячая нищета. Евреи говорят: чужие неприятности не мешают спать, но мы теряли сон, когда она жаловалась, что ее ребенок умрет, так как у нее нет денег ни на лекарство, ни на капельку масла. Я помогал, как не помочь при такой нужде? Маленькому Хаиму грозил туберкулез. Как не помочь? Так случилось, что сперва старый Пятьминут умер от тифа, а вскоре от того же тифа умер сын Ревеки. И, только придя в отчаянье, она призналась, что у них есть золото. Берегли на черный день. А где она теперь найдет черный день, если наичернейший уже позади? Файвель окончательно сломался и ходит, как слепая лошадь в конном приводе. И я повторяю, чтобы больше не повторять: зачем беспокоиться о пятнице, если… — Пан Розенталь… — Витольд еще раз встряхнул больного, да так, что Доба подошла и стала возле Леона, как бы намереваясь защитить его. — Теперь я скажу, пан Розенталь. В Избице, в нашем доме, многое изменилось, но не все изменилось. Велите Сабине и вашей супруге собираться в дорогу. Мой отец подготовил на чердаке хороший тайник… — Что он говорит? — Розенталь взглянул на жену, словно ища в ее глазах подтверждения, что слова Витольда действительно прозвучали, а не померещились ему. — О какой дороге он говорит, переведи мне его слова. — У Добы было каменное лицо. — Поспи, Леон. Тебя снова лихорадит. — Она вытащила из-под спины мужа лишнюю подушку, вытерла ему лоб, и Розенталь уснул мгновенно, как будто принял двойную дозу снотворного. — Зачем ты ему это сказал? — шепнула Доба, хватаясь за голову. — Он перенес тяжелейший тиф и едва выкарабкался. У него никудышное сердце. И зачем ему такая надежда, которая только может ускорить смерть? — Витольд растерянно оглядел холодную, пустую комнату и вдруг почувствовал себя заточенным в каменном склепе. Правда, он может в любую минуту из этого склепа выйти. Значит, только он один? Неужели пани Розенталь дожидается, чтобы их замуровали в этом склепе живьем? — Пожалуйста, говорите понятнее. Теперь дорог каждый день, бежать надо. Я принес добрую весть, а вы смотрите на меня как на врага. Что тут происходит? Вы боитесь тифа и болезни сердца, но что такое тиф по сравнению с Ширингом? Когда я шел сюда, возле больницы застрелили молодую еврейку. Ведь завтра утром могут застрелить Сабину.