Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Гитлеровский киднап практически осуществлялся по всей стране, но в этом регионе он принял формы широкой и явной полицейской операции. После войны удалось вернуть лишь 20 % похищенных детей, поскольку англо-американская сторона отвергала законные и документально обоснованные требования ПНР об их репатриации, как вымыслы «красной пропаганды». Поэтому слово «Замойщина» означает не одну из трагедий прошлого, отягощающих память народную, а беду, которая продолжается, ибо нельзя примириться с мыслью, что где-то на чужбине живут уже взрослые люди, вырванные из родной почвы, не догадывающиеся о своей истинной национальной принадлежности и, возможно, воспитанные в духе ненависти к собственной, навсегда утраченной родине.

У того, кто побывал на ныне застроенных руинах варшавского гетто, где граница между «арийской» и «неарийской» зонами города растворялась в сплошном, до горизонта, море развалин, невольно возникала мысль о сходстве трагических судеб поляков и евреев в годы оккупации. Об этом же думается, когда вспоминаешь историю Замойщины военных лет. Ведь ликвидация польских сел и гетто началась одновременно и осуществлялась одними и теми же руками СС. Пассажиры «юденцугов» и эшелонов с замойскими крестьянами прибывали к одной и той же станции назначения — Майданеку, и у дверей газовой камеры выслушивали один и тот же издевательский инструктаж эсэсовца: «Дышите глубже, чтобы лучше продезинфицировать легкие».

На польской территории гитлеровцы создали 300 гетто. Самые крупные — в Варшаве, Лодзи, Люблине, Белостоке. Итальянский писатель Курцио Малапарте, волею обстоятельств ставший фронтовым корреспондентом, посетил Варшавское гетто. Не знаю, получило ли это отражение на газетных полосах. Сочувственное, но слишком красивое описание гетто, иллюминированного огоньками экзотичных семисвечников, мы находим в его романе «Капут». На самом же деле не было там ни красоты, ни культовых атрибутов, строжайше запрещенных. Невероятная скученность при плотности населения 1100 человек на квадратный километр, унижения, голод, холод, грязь, отсутствие медицинской помощи, беспрестанные репрессии превращали доведенных до крайности людей в ходячие тени с глубокой скорбью в запавших глазах.

Положение затворников провинциальных гетто было еще страшнее. Здесь царил непрекращающийся террор, поскольку низовые карательные органы оккупантов имели предписание ликвидировать возможно большее количество евреев на местах, дабы разгрузить лагеря уничтожения, не справляющиеся с непрерывным потоком обреченных из других стран. Рассказывая о масштабах гитлеровских зверств, летописец Замойщины доктор З. Клюковский приводит следующие факты: в Щебжешине девятнадцатилетний жандарм Ширинг расстреливал за один день до 50 евреев, в Избице гестаповец Энгель с подручными убивал ежедневно несколько сот мужчин, женщин и детей. Летописец повествует и о том, как поляки помогали евреям, хотя в оккупированной Польше за это полагался расстрел.

Действие романа разворачивается в замойском захолустье — царстве ширингов и энгелей, мрачную картину которого мастерски воссоздает художник. Недаром в период работы над книгой ему часто хотелось

Богатые информацией записки зоркого и неравнодушного наблюдателя создавали необходимый настрой, обогащали теми «сугубо документальными историческими реалиями», вкус к которым Лисковацкого-прозаика отметил однажды рецензент «Трибуны люду». Действительно, все тут соответствует реальности: от всевозможных «мероприятий» оккупантов до топонимики и тогдашних цен на продукты. Подлинны имена одиозных гитлеровцев. Гремел на Замойщине и партизанский командир, назвавшийся «Ястребом». Правда, в жизни менее везучий, чем в книге. Знаменитый «Ястреб» — Антоний Палень — умер от ран осенью 1943 года. Но «Жизнь вечная» не просто «коллаж» из документов в первозданном виде и посильных авторских комментариев, а художественное произведение, где документальный, фактографический материал подчиняется творческому замыслу художника.

Персонажи типа «Ястреба», главенствующие на страницах рассказов Лисковацкого, здесь в меньшинстве и на втором плане, хотя выстрелы их звучат немолчным рефреном, как постоянная антитеза залпам карателей. Приоритет принадлежит безоружным. Обитателям Избицы и Щебжешина, членам семей двух старинных приятелей: учителя Яна Буковского и врача Леона Розенталя, — которые осмелились преступить варварские «законы» оккупантов и жить согласно своим убеждениям. И потому жили они недолго.

Из шести человек, находящихся в центре повествования, выживает один — юный Витольд Буковский. И тот в счастливые дни освобождения, которыми завершается роман, не улыбается, не воспринимает происходящего. Тяжелые испытания — пытки в гестапо, потеря матери и любимой девушки, погибших из-за его же нелепой оплошности, — отняли у него рассудок. Да и сам он чудом уцелел. Дважды ему невероятно везло: то вызволили из камеры смертников партизаны Батальонов Хлопских, то загородил собой от вражеской пули партизан Армии Людовой. Может, повезет в третий раз и Витольд избавится от недуга? Автор не лишает нас оптимистической надежды. Ведь юноша интуитивно бродит вокруг опустошенного войной отчего дома, где недавно, приняв эстафету от отца, брошенного в концлагерь, прятал и опекал Сабину и Добу Розенталь и где, когда сам был арестован, его заменила мать. А прикосновение к родному порогу, вдобавок освященному добрыми делами, говорят, порой приносит исцеление…

Оптимистическое звучание романа, предельно трагичного по содержанию, связано не с какой-либо отдельной фигурой. Оно как бы складывается из отголосков благородных поступков, действий или просто мыслей и побуждений — ибо не каждому дано действовать — главных героев и их окружения. Стихийных антифашистов, в совокупности составляющих не важно какой по счету — второй ли, третий ли, — а все же заметный эшелон антифашистского фронта.

Автор находит их в гетто, тюрьмах, концлагере, на воле, которая практически была тем же гетто для поляков, подлежащих уничтожению во вторую очередь. Они духовно возвышаются над гиенами, которые наживались на чужой беде, и фанатичными начетчиками, твердившими о греховности борьбы со злом, ибо зло — внешняя оболочка добра. И вместе с тем безоружные герои подчас трагически ограничены в своих возможностях, чего не скрывает писатель, далекий от идеализации.

Ян Буковский, поклонник романтической поэзии, мечтавший о подвигах, смог перед смертью лишь выругать палача, повторив тем самым поступок соседа по лагерным нарам, которого считал существом приземленным. Подвиг совершил маленький человек, из которого партизанский вожак «Ястреб» вырастил «Коршуна», подвиги совершаются героями рассказов, представленных в сборнике. И в новом романе писателя — «Убиенные, прощенные», — который Лисковацкий писал одновременно с «Жизнью вечной» — дважды совершает подвиг юноша, рядовой Войска Польского, при форсировании Одры и после победы, когда, будучи инвалидом, вступает в схватку с террористами из реакционного подполья.