Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Была уже глубокая ночь, когда Витольд открыл глаза. Кто-то толкал его локтем в больной бок. — Слышишь, парень? Это недалеко, в километре или двух отсюда. Какая-то большая война, парень. — Сидевший рядом с Витольдом мужчина задрожал от волнения, словно недалекая ночная война решала и его участь. В камере наверняка никто не спал. Из всех углов доносился гомон, пока блондин с рассеченной губой не прикрикнул начальственно: — Заткнись, теперь надо слушать, а не молоть языком! — Все умолкли и обратились в слух. Страху своему внимали, надежде и тому, что творилось за стенами тюрьмы. Автоматные очереди все дерзновеннее дырявили хмурую ночь, рвались ручные гранаты, битва гремела, трещала, разгоралась, как гигантский костер, в который подбрасывают смолистые щепки. — Это все же не в городе, за мостом, должно быть, или где-то у железной дороги, — огорчился ближайший сосед блондина. А небритый мужик в барашковой шапке, сидевший у дверей, торопливо перекрестился и сказал с явным облегчением: — Слава богу, что где-то в стороне. Хвала всевышнему, ведь, если бы в самом городе началась какая-нибудь драка, могли бы всех нас в отместку перещелкать. — Ах ты, вонючая деревенщина, заткни уши, если слушать тошно! — рявкнул молчавший до сих пор худой мужчина в форме путейца. Битва постепенно угасала, в камере угасали страсти, и блондину не было нужды урезонивать даже самых рьяных крикунов, никому не хотелось говорить. Покричали о том, что кричалось, но еще остались тревожные мысли, а мысли — не слова, с мыслями надо осторожнее обращаться, без спешки. Хватит часов, хватит дней, чтобы все распутать, привести в порядок, позабыть отголоски ночного боя, якобы что-то предвещавшие, и вернуться к тюремной действительности. И вдруг, когда пальба почти совсем замерла, началось какое-то движение за обшитыми железом дверями. Затопали тяжелые сапожищи, заскрежетал ключ в замке, и сразу же сделалось светло, так как включили все лампы, и шумно сделалось от возгласов, восклицаний, сливающихся воедино и заглушающих друг друга: — Люди, выходите из камер… все, все, и побыстрее… люди, вы свободны… и побыстрее из камер… в наших руках… выходите… вся тюрьма… некогда… пошевеливайтесь… свободны… в лес, в лес, кто куда… свободны… люди, выходите из камер! — Витольд выскочил в коридор, где уже полно было арестантов, всяких арестантов, молодых, старых, охрипших от радостного крика, целующихся с партизанами и других — перепуганных, недоверчивых, не очень-то соображающих, что им делать с этой внезапной свободой, которая обрушилась на них среди ночи. Витольд заметил блондина, энергично командовавшего этой тюремной толпой, разыскивавшего своих: — Есть тут «Рафал»? Черт побери, ведь должен быть. Есть тут «Крест», «Аист» и «Войтек-маленький»?! — Ребята, кто из отряда «Хлебороба», собирайтесь у тюремных ворот, возле будки! — Витольд не был из отряда «Хлебороба», не знал громко выкрикиваемых кличек и понимал, что тюрьма захвачена партизанами. Они ищут теперь своих, бегают от камеры к камере с кличками и даже фамилиями на устах. — Где ты, «Вихрь»? Эй, Кулявяк, давай, браток, поцелуемся, вот ты и спасен, беги, браток, сбор у ворот тюрьмы. — Значит, ради них была ночная пальба, ради них проводилась вся эта операция. Остальные пусть пользуются случаем, другого не представится. — Пан из леса, уважаемый, я тут за самогонку сижу, и осталось всего-навсего три недели, так стоит ли мне бежать? — Да сидите себе сколько влезет, — отвечает молодой партизан и рукой своим машет: — Ребята, красная ракета, сматываемся отсюда! Я здесь лишний, подумал Витольд, останавливаясь посреди мостовой, чтобы взглянуть на красные стены, из которых столь неожиданно вырвался, у меня свои дела и свои «Хлеборобы», а теперь домой, пока еще можно. Он знал, что с рассветом гестапо начнет действовать вовсю. Будет усилена проверка на улицах и вокзалах, будут засады во многих квартирах. Но эта половина ночи принадлежит ему, только ему. Он пробирался дворами, выбирал слабо освещенные улочки, наконец остановился в темном провале подворотни, и, когда, тяжело дыша, наслаждался этим спасительным мраком, кто-то захрипел прямо у него за спиной, откашлялся и проговорил свистящим, астматическим голосом: — Издалека ли возвращаетесь, разрешите полюбопытствовать? — Витольд резко обернулся и сжал кулаки. Решил, что снова по-глупому влип. Что за ирония судьбы, угодить именно в ту подворотню, где притаился шпик. — Ну, я спрашиваю, а отвечать не обязательно, — снова захрипело в темноте. — Далеко ли, близко, один черт. Только должен предупредить, чтобы не ходили к мосту, если туда направляетесь, категорически не советую. Возле управы стоит броневик, а у моста пулеметы. — Спасибо, выберу другой путь, — вздохнул с облегчением Витольд, вглядываясь в темноту, откуда донеслось предостережение. Лица астматика по-прежнему не было видно, он стоял близко, но, вероятно, в какой-то нише. — Благодарить не за что, хорошая у нас была ночка, а вам желаю удачи. — В принципе он должен был предвидеть то, что услыхал в подворотне. Ведь это же логично и элементарно с военной точки зрения, что во время боевых акций мосты охраняются особо тщательно. Должен был предвидеть? Почему же раньше не подумал о другом пути? Значит, ошеломила внезапная свобода, притупила инстинкт самосохранения. Он шел как призрак черными дворами, по ухабистым неосвещенным улочкам, боялся патрулей, но упрямо стремился к мосту, откуда уже ни за что не убежишь. И все бы завершилось шумным финалом, которого, пожалуй, не заслужил… Подгоняя себя этими слегка ироническими мыслями, он брел по колено в воде по заболоченной речке Кавенке, пока не достиг огромного луга и не почувствовал себя вступающим в некий благословенный край, где уже не грозит опасность. Смотрел, узнавал этот луг, хотя сейчас его не видел, поскольку была ночь как по заказу, темная, непроницаемая. Витольд все узнавал и голову дал бы на отсечение, что различает все запахи этого зеленого края. Здесь бы жить, здесь с Сабиной поселиться, среди этих ароматов и в бесконечной темноте. И здесь дождаться такого рассвета, от которого уже никто не будет убегать. На том берегу Кавенки, то ли возле моста, то ли у магистрата, во всяком случае в том жестоком краю, откуда он благополучно вырвался, раздались винтовочные выстрелы. И сразу же к их нестройному хору присоединился автомат. Спустя минуту снова все стихло, Витольд за эту минуту успел вернуться к действительности. Конец мечтам о безопасном крае, и Кавенка никакая не граница, просто грязная речушка, самое большее — рай для уток, и луг — только луг, скоро конец непроглядной ночи, благоприятствующей всем побегам. Он заторопился, зашагал шире, спотыкаясь о корни и холмики кротовин, и, уже окончательно выбившись из сил, достиг высокого берега Вепша. Витольд знал эту реку как свои пять пальцев. Отец показал ему немало мест, где хорошо брали язи, крупные голавли и осторожные лини. Раза три тонул в этой реке, прежде чем научился прилично плавать. Но теперь, съехав с откоса по сырому песку и почти коснувшись ногами воды, вдруг ощутил необъяснимое недоверие к ее стремительному бегу. Чего-то ждал, сознательно затягивал ожидание, и, возможно, вода здесь была ни при чем. Закрывал глаза, стучал пальцем в землю, стучал долго, пока дверь не отворила мать. Он отчетливо услыхал ее голос. И эхо услыхал, прокатившееся по лугу: — Вернулся Витек, мой Витек вернулся, идите сюда все и посмотрите, вернулся целый и невредимый. Сынок, я знала, что ты вернешься, какая мне жизнь без тебя? — И эхо, прокатившееся по широкому лугу… И радость вперемешку со страхом, что не выдержит, припадет к ее коленям и выплачется за все времена. Будь что будет. Он оттолкнулся ногами от берега, река вздыбилась, забурлила, потянула в водовороты…