Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

— И никто ей объяснять не будет. Она сама должна знать, — сказал я неуверенно.

— Должна знать? — усмехнулся Петр, выходя в переднюю. — Она, даже когда узнает, ни за что не поверит.

— Ля-ля-ля, — пресек диспут Титус. — У героев угрызения совести?

Больше по дороге мы не разговаривали. Только в тот момент, когда связная передавала нам оружие, Петр как-то неестественно сказал:

— Простой кусочек железа, а действует как три успокоительных укола.

Все шло по плану. «Селедка» подал знак рукой. Мы вошли во двор. «Пятница» жил в собственном одноэтажном домишке.

Времени на вступительную часть не было. «Пятница» вжался в кожаное кресло. Он как-то жутко отупел. Вытянул ладонь в сторону Петра и закричал:

— Ты не скроешься, убийца! Тебя найдут на краю света! Тебя повесят, зарежут, тебя в газовую камеру!..

— О господи, какой он дурак, — бессмысленно сказал Титус.

Его слова были закончены сухим выстрелом. «Пятница» с усилием поднялся. Широкими, нервными движениями рук он загребал воздух.

— Прикончи, — прохрипел он с ненавистью. — Чего ты ждешь, подонок?

Петр стал стрелять без памяти, пока тот не свалился на пол.

— Конец, — сказал Петр и, вытащив платок, тяжелым движением вытер пот со лба.

Мы все стояли неподвижно, глядя друг на друга. Титус облизал губы.

— Пошли отсюда к черту, — сказал он истерически. — Похороны уже не наше дело.

Он первый вышел в переднюю. Остановился машинально перед большим зеркалом и некоторое время смотрел на свое отражение. В этот момент мы услышали условленный свист «Селедки».

— Что за холера, — забеспокоился Петр.

Мы застыли как статуи. Свист повторился. Я сунул руку в карман. Я знал, что должен на что-то решиться, что каждая потерянная секунда может оказаться роковой. Прежде чем я это понял, прошло, однако, слишком много секунд. За стеклянными дверями замелькал силуэт женщины. Скрежет поворачиваемого ключа показался мне громким, как грохот танковых гусениц.

Она приветливо поздоровалась с нами от порога:

— Вы уже уходите? А где Стефан? Сколько времени я тебя не видела, — обратилась она к Петру. — А вы, — это уже ко мне, — вы очень плохо выглядите. — Она говорила и говорила, раздеваясь в прихожей. — Стефек! — крикнула она в глубину дома.

Тогда Титус грубо выругался и вырвал из кармана пистолет. Она медленно оседала на пол, цепляясь руками за повешенное только что пальто. Мы выбежали на улицу.

— Я не мог иначе, — скулил Титус, — ты сам говорил, Петр, что она никогда не поверит в то, что мы за дело пристукнули этого подонка. Поняли? Так было надо. Только так. Она одна, а нас-то трое…

Мы тяжело дышали от усталости. Петр замедлил шаги.

— Она правда была способна на все, — прошептал он.

Я все еще молчал. И только когда Титус неожиданно сказал:

— А все же эти глисты…

Я заорал в бешенстве:

— Заткни хайло, идиот!

Перевод Л. Петрушевской.

Бывает такая тишина. Страшная тишина, от которой болят уши. Лучше всего об этом знает Сергей. Все легли спать и притворяются, что их сморил сон. А Сергей даже притворяться не может. Минуты расползаются по вонючим углам подвала. Если поднять голову, можно их заметить. Они похожи на откормленных тараканов, которые никуда не спешат.

В четвертом часу утра с соломенного тюфяка поднимется пан Леон. Он почешет свою волосатую грудь, протрет кулаком заспанные глаза и пойдет к дверям, стуча незастегнутыми сандалиями. Сегодня очередь пана Леона. В коридоре его ждет помятое ведро. Пан Леон побежит рысцой по тихой улице, которая отдыхает после вчерашнего налета, прячась, перебежит широкую, всю в воронках площадь и встанет в очередь у колодца.

За это время Сергей пересчитает в уме, сколько таких «водоносов» он проводил глазами вплоть до вечно отворенных, выкрашенных в желтое дверей.

Пошла третья неделя.

В понедельник ходил пан Шимон, органист, который перед безопасным походом за водой молится в полный голос, как будто его через секунду расстреляют.

Во вторник — портной Печка, тощий Печка, который всегда наводит скуку своими рассказами из времен первой мировой войны.

В среду пан Леон, извозчик. В тридцать девятом авиабомба убила у него коня. Голодные прохожие порубили Сивку на котлеты, а пан Леон сказал, что другого коня покупать не будет. Он мог бы купить, пару грошей отложил, но не купит. Кончился Сивка, кончилась и пролетка. Пан Леон смастерил себе велоколяску и ездил как рикша до первого августа, когда, вспугнутый внезапной стрельбой, бросил свой экипаж посреди улицы и пехтурой вернулся домой.

Четверг. В четверг воду носил Франек Качмарек. Он всегда просыпался слишком поздно, и, пока выбегал на улицу, с ближайшей баррикады уже доносились первые выстрелы. Франек носил солдатские сапоги, поношенный гражданский пиджак всегда подпоясывал новым офицерским ремнем. С первого дня восстания он собирался «в армию». Но решение откладывалось со дня на день, пока в один прекрасный момент, когда все уже над ним смеялись прямо в глаза, его не настигла случайная приблудная пуля прямо перед закрытыми на засов воротами дома. Похоронили Франека в самом углу крошечного двора. Пан Шимон сбил из двух досок крест и прочел молитву по усопшему, а портной Печка тут же спросил о деле:

— А кто будет в четверг ходить за водой?

Кандидатов было двое. Шестидесятилетний портье уже не существующего маленького отеля «Висла» и пан Колек, моложе его вполовину, известный в округе карманный вор. Его полная фамилия, принятая, кстати, и среди жителей улицы, звучала Граф де Колечек.

— Пусть ходит Граф, — сказал после краткого раздумья пан Леон.

Граф ждал возможного протеста жильцов. Однако все молчали, и молчание было сочтено знаком согласия.

— Теплой водки вам в мыльницу, — проворчал Граф де Колечек. — Я пойду, но это несправедливо, я пью воды меньше всех, по усам не течет.

Об этом разговоре и похоронах Франека Сергей узнал от пана Леона. Сергей мог только узнавать. Он не вставал с тюфяка. Он терпеливо ждал исхода своей дурацкой судьбы и жадно наблюдал за жизнью, хотя именно сейчас она была не слишком интересной и приятной даже для тех, кто не харкал кровью и не захлебывался кашлем при каждой попытке втянуть побольше воздуха в легкие.

Пятница. Единственный день на неделе, когда все пьют воду, принесенную женщиной.

— Это не женщина, — всегда поясняет пан Леон. — Это бой-баба.

Бой-баба взялась за дело добровольно, в связи с этим освободив от нагрузки своего мужа, когда-то хорошего адвоката, а ныне тощего, вечно небритого мужчину, три недели страдающего расстройством желудка и без протеста внимающего ядовитым тирадам супруги, которая крепким словцом старается пробудить в муже волю к жизни.