Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

В субботу и в воскресенье воду приносит зубной техник Рафал Сморек. В субботу за себя, в воскресенье за зубного врача Котафальского, что оплачивает по постоянному, принятому обеими сторонами, тарифу: двадцать сигарет за один курс.

Вода. В настоящий момент это одна из немногих вещей, которые объединяют десяток людей, обитающих в подвале.

В первые дни восстания их объединял еще и энтузиазм, не слишком опасная болезнь человечества, легко излечимая.

Пан Леон принес несколько метров красного и белого полотна, а портной Печка шил знамя и рассказывал:

— Приходит ко мне капрал с вопросом: «Рядовой Печка, что бы вы сделали вот в такой вот ситуации. Хорунжий, раненный в грудь пулей врага, гибнет за родину. Знамя падает, враг стреляет часто, а вы стоите рядом?» И тогда я ему отвечаю: «Рядовой Печка грудью бы заслонил знамя, которое падает». — «И докуда?» — спрашивает опять капрал. — «Что докуда?» — «И докуда бы вы заслоняли?» — повторяет капрал. — «До последней капли крови», — отвечаю.

— Это продлилось бы недолго, — прерывает пан Леон. — Крови в вас, пан Леон, как в комаре.

Печка на момент прерывает вдевание нитки в иголку. Он поднимает свою маленькую руку и некоторое время смотрит на нее, прищурив глаза.

— Эти руки стоят больше целого ведра воды, — говорит он с пафосом. — Это руки художника. Если бы вы знали, кто у меня перед войной шил костюмы…

— А сейчас все дерьмо, — ворчит с некоторой досадой пан Леон. — Сейчас даже хоронят в том, в чем есть.

— Даже покойника, — поддакивает Печка и глуповато улыбается.

Бело-красный флаг надели на палку от швабры и водрузили на фронтальном балконе.

— Вы бы видели, — наклонился над Сергеем Шимон. — Люди шапки с голов поснимали — как в костеле. Такой красивый флаг, что плакать хочется.

Но через пару дней именно Шимон вызвал большой шум своим криком:

— Креста на вас нет! Вывесили флаг, а это может привлечь внимание летчиков. Они будут думать, что здесь командный пункт или что-то в этом роде. Повесьте его тут, у себя в подвале, чтобы никто не видал.

Поднялся крик. На него набросились со словами «Трус! Подозрительный элемент!» Но вечером кто-то убрал флаг с балкона. Утром все со вздохом облегчения восприняли этот факт и не стали доискиваться, кто это сделал.

То был первый день, когда болезнь под названием «энтузиазм» начала понемногу их покидать. Они еще не привыкли к этому. В разговорах деликатно избегали слов, которые некогда, еще неделю, еще день тому назад, заставляли их сердца учащенно биться. Понемногу сгущались тучи. И все это чувствовали.

Вечером они комментировали сводки с фронта, события последних часов. Сергей прикрывал глаза. Он сразу проваливался в глубокую, густую ночь. Эта тьма его душила, пугала, но только так слова собратьев доходили до него в виде чистых, понятных образов. У слов были определенные очертания, их можно было выучить на память. И он закрывал глаза и слушал. Зубной техник, Рафал Сморек, читал повстанческую газетку:

«…Варшавское восстание продолжается. Это, с одной стороны, вносит коррективы в задачи руководства, а с другой стороны, вызывает невольный вопрос: когда завершится трагедия героической Варшавы? Никто не сомневается, что она кончится победой, но каждый хотел бы знать, когда?»

— Вот именно, когда? Я спрашиваю: к о г д а? — не выдержал Шимон.

— Не прерывать! — крикнул дантист Котафальский. — Пан Сморек, будьте любезны, читайте дальше.

«Каждый день для нас — это выигрыш. Каждый день наши силы растут. Немцы с каждым днем тратят силы и теряют бодрость духа».

На этом месте даже уважение к Котафальскому не удержало общего возмущения. Сморека прервали руганью и криками, как будто он был во всем виноват.

Котафальский протестовал:

— Господа, восстание еще не закончено. Я верю, что оно закончится нашей победой.

— Чьей это нашей? — спрашивает Леон. — Кого вы тут накалываете? Я считаю, что все это уже не имеет никакого смысла.

— Я помню, что в первую мировую… — «Для Печки существует только та война», — думает Сергей. — Окружили нас в таком маленьком городке. Мы держали оборону до вечера, а потом поручик говорит: «Солдаты, не будем проливать кровь. Капитулируем!» Вот это была война. Умели побеждать. Умели капитулировать.

— На вас креста нет! — «И как этот Шимон мог петь в костеле? — думает Сергей. — Сколько я его помню, он всегда ходил охрипший». — Город горит как коробка спичек, во дворах растут кладбища, а они все свое: «Победим! Победим!»

Сергею хочется пить. Во рту терпкий вкус никотина, а ведь он не курит уже месяц. «Это вкус смерти, — думает он. — Самой скверной смерти, к которой надо привыкнуть. Понемногу, минута за минутой, день за днем. Сначала она невидима, ее нельзя коснуться, сначала она приходит только во сне. Только на миг. Потом забирает целые ночи. Она стоит над моим тюфяком, и когда все спят, можно услышать ее дыхание. Глубокое дыхание. Такое глубокое, что в подвале начинает недоставать воздуха. Я умирал ночами, и только дни были спокойны. Но меня мучил один и тот же вид красного потолка подвала, вид бледных людей, старающихся обходить меня издалека. Они боялись этой моей смерти. Они боялись и той, которая хозяйничает на улице, атакует город каждым выстрелом, но моей смерти они боялись больше. Тогда я закрывал глаза, и моя ночь удлинялась».

— Сергей, вы спите?

— Нет, не сплю. Я думаю.

Леон садится на покосившийся стул. Наклоняется над лежащим. «Один. Только он один подходит ко мне на расстояние дыхания».

— Сергей, я вам почитаю что-нибудь. Хотите?

— Последние известия?

— Нет. Немцы снова сбросили листовки. Все читают и не знают, что делать. Вы слушаете?

— Слушаю.

Минута тишины. Леон приглаживает пальцами помятый кусок желтой бумаги, близко подносит к глазам.

— «Руководствуясь человеческими чувствами, а также моей ответственностью перед общим для всех нас богом, я отдаю всем подразделениям, подчиняющимся мне в границах Варшавы, приказ, дабы 9 и 10 сентября от 6 до 8 утра была прекращена стрельба, чтобы дать гражданскому населению возможность безопасно покинуть город. От вас, члены АК, зависит, захотите ли вы в это время прекратить огонь, чтобы сберечь собственную польскую кровь, а кроме того, если вы сложите оружие, я гарантирую вам жизнь, работу и хлеб…»

— Вы им верите? — спрашивает Сергей.

— Мне х о т е л о с ь б ы им верить. Я всем этим уже сыт по горло. Я хочу отсюда выбраться. Иногда я думаю, что на свете еще есть луга, что на этих лугах растут цветы. Что можно лечь на пахучую траву и спать. А потом побежать на речку, хлопнуться лбом в холодную воду и вдосталь напиться, разбухнуть, как разбухает высушенный корешок. Ведь в эту минуту есть люди, которые наклоняют кружку и пьют воду. Целые литры воды.