Виктор Смирнов - Жду и надеюсь

Чаклун провожал Александра Алексеевича и кричал: «Там ему лучше будет, там управа кормит!»

Не Шурка, другие прочитают документы о дальнейшей судьбе Александра Алексеевича и о том, что было в Киеве, красивейшем из городов, в годы нашествия. Прочитают, подошьют к делу и предъявят следствию, пытаясь разобраться и понять, как когда-то пытался Шурка. Но документы, увы, сухи и бесстрастны, их язык краток, факты и цифры — их красноречие, они не рассуждают о любви к Родине, верности долгу, ненависти, дружбе, трусости, подлости… И уж конечно, нет в них ничего о том, что думает и о чем говорит человек в последние свои минуты. Что могут сказать документы о последних словах?

«Население г.Киева по распоряжению штадткомиссариата получает по 200 граммов хлеба в неделю, кроме того, работающие получают на своих местах дополнительно еще по 600 граммов хлеба в неделю. Эта норма хлеба не может продержать человека». «Разнарядка, которую дал „отдел здоровья“ городской управы для Киево-Кирилловской лечебницы, не предусматривает получение хлеба для больных…» «Обитатели этих учреждений, с точки зрения новой Германии, не являются ценными». «Программа эвтаназии [21] Э в т а н а з и я («облегчение смерти») — так лицемерно определяли гитлеровцы программу умерщвления тяжелобольных. является истинно гуманной и в том смысле, что сокращает число людей, не способных трудиться производительно, и, таким образом, сокращает количество едоков, отнимающих продукты у тех, кто трудится и воюет во имя победы великой Германии…» «Вчера рейхсминистр восточных провинций доктор Розенберг торжественно доложил фюреру о прибытии в рейх трехтысячного эшелона с продовольствием из восточных областей». «Питание больных по калорийности не превышает 1000—1200 калорий в сутки, неудивительно, что температура тела у больных ниже 36 и даже 35 градусов…» «14 октября 1941 года в психиатрическую больницу вторгся отряд во главе с гарнизонным врачом Рыковским. Гитлеровцы загнали 300 больных в один из домов, где продержали без еды и воды несколько дней, а затем расстреляли. Все остальные больные были уничтожены 7 января, 27 марта и 17 октября 1942 года. Организаторами этих убийств, по свидетельству врачей, были начальник отдела „охраны здоровья“ при генеральном комиссариате Гросскопф и врач военного госпиталя Больм».

В Приуралье, в уже побеленных зимой далях, ранним утром, еще сумрачным и глухим, маленькая Дана собирала детей; младших — в школу, старших — на работу. Горели редкие фонари на улице, а за поселком, за бараками, бессонно дымили высокие кирпичные трубы завода. Домки у остывшей печи молча и деловито возились с ватниками, валенками и бурками, пили морковный чай и ели пайковую селедку. Черная воронка репродуктора в коридоре барака сообщала об ожесточенных боях в Сталинграде, в районе заводов «Баррикады», «Красный Октябрь», Рынка, Спартановки. Домки слушали молча и насупленно, руки у них были темные, тяжелые, со ссадинами. Они сосредоточенно сопели и смотрели на Дану, ожидая команды на выход. Книгочеи и фантазеры, народ с летучей мыслью, они уже успели понять, что война вышла долгая, тяжелая и жаловаться нельзя; письма же из Киева не ходят. Надо работать и ждать.

Все же: последние слова? Красный край солнца над лесом, крик петухов, озимь, невнятное движение губ…

…Когда минеры Парфеника, взорвав мосты через Иншу и Дрижку, возвращались в отряд через Груничи, где стояла рота Азиева, пошел снег, вначале робко, одинокими пушинками, а затем плотно, густо, уверенно. Стали белыми луга с высокой, еще не полегшей травой, нежно-зеленая, только что поднявшаяся рожь, мостик через ручей. Партизаны запрокидывали головы, ловили сухими ртами снежинки, глядели в круговращение наверху.

Шел снег Сталинграда.

Последние слова: Родина, люблю.

В до крайности обостренных обстоятельствах начинается действие повести Виктора Смирнова «Жду и надеюсь», и драматизм ее нарастает по ходу событий и завершается эпизодом пронзительно трагическим — гибелью главного героя при выполнении боевого задания. «Станковый огонь тяжелой и плотной ладонью заталкивает Шурку под мостик. И, обернувшись к этому огню, чуть выждав, видя и ощущая всем телом приближение пулевой строчки, Шурка поднимается как будто для рывка, он поднимается навстречу очереди, выбрав ту секунду, когда пулеметчик никак не сможет разминуться с ним . Я счел необходимым выделить последние слова цитаты, ибо в них главное: осознанный подвиг . Только ценою своей жизни, презрев смерть, мог выполнить задание командования отряда молодой партизан Шурик Доминиани.

Остродраматическое движение сюжета — особенность и достоинство повести «Жду и надеюсь».

В отряде Шурку звали Домком — производное от Доминиани, трудно произносимой иноземной фамилии, которую носил его отец, выходец из богатого и знатного до революции рода, однако непошедший ни за богатством, ни за знатностью, кое богатство человеку приносит, а избравший другой путь — вместе с народом. Вначале, может быть, и не столь осознанно избравший, однако никогда не свернувший с него в дальнейшем. Даже в годы гитлеровской оккупации Киева. Офицер на империалистической войне, инженер-фортификатор, Доминиани заболел тифом, случайно попал в руки доброй украинской женщины Даны, беднячки из беднячек, был ею выхожен и излечен, и судьба, в таком случае никому неподвластная и неподотчетная, связала потом их жизненные пути тугим семейным узлом. Бывший фортификатор стал учителем математики в одной из киевских школ, а Дана, батрацкая дочь,— не чуралась никакой черновой поденки, дабы кормить семью, которая с годами прибавлялась и прибавлялась.

И несмотря на такие обстоятельства, прошлое отца крепко зацепилось за Шурку и принесло ему немало горя. При приеме Доминиани в комсомол о его «буржуйском» происхождении сказал на собрании один из лучших товарищей Шурки. Оно давало о себе знать и здесь, в отряде.

Столь подробно об этом моменте Шуриковой биографии я говорю потому, что с ним у автора связано исследование судьбы юного героя. Не нарочитая драматизация образа, а раскрытие реальных противоречий той поры, возникших вследствие особых обстоятельств времени. Иными словами, экскурс в социальную генеалогию Доминиани-старшего имеет в произведении самое непосредственное отношение к теме и проблеме доверия, решаемых писателем.

Два персонажа повести предстают полюсами этой проблемы: начальник разведки отряда Сычужный и командир отряда Парфеник-Батя.

Сычужный подозрителен к людям, особенно к тем, в биографии которых были какие-то царапины, и свою позицию объясняет спецификой работы. При более же глубоком рассмотрении оказывается, что причина этого в другом. в его натуре. Не меньше, а больше Сычужного отвечает за отряд Парфеник, но совсем по-другому подходит он к человеку — оценивает по делам, по тому, что человек есть.