Виктор Смирнов - Жду и надеюсь

А хата вышла распрекрасная, колыбель для выводка. И маленький клаптик щедро удобряемой земли, тот, что от забора до забора переплюнуть, выкормил своей навозной титькой Шурку, а вслед за ним Саньку, сестру, а потом еще Сергея, Андрея и Логвина — Лягвушку, младшего самого, названного так, по настоянию матери, в честь лучшего, любимейшего из ее братьев. Заросший картофельной ботвой огородик выручил их в памятном тридцать третьем. И отец ходил по этому своему владению, долговязый, как журавль, среди помидоров и подсолнухов.

Однажды, Шурка помнил это, у хаты остановилась извозчичья пролетка, две головы выставились, словно горшки для просушки, над тыном, и одна голова сказала как будто с недоумением и жалостью.

— Это, что же, и есть Доминиани?

— Да, Доминиани.

— О!.. А!..

Горшки покачались-покачались, исчезли, и пролетка отъехала.

В ста шагах от Шурки, в просторной штабной хате, лежит на лавке под рядном Микола Таранец, незабываемый разведчик и гармонист. А в стороне тихий разговор.

— Если через Гадючкино лесничество вырвемся — дальше оперативный простор.

— Красиво — простор… Только нам не соли к хлебу, а хлеба к соли, хлопчики. А если через Бушино рванем?

— Там-то и ждут.

— И хорошо. Скорее поверят. Но вы балакайте, балакайте, хлопцы. Добрым словом головы не пробьешь.

— Если на Гадючку всех конных, маневренных, и — обманный удар для страховки? А сами — к Бушино.

— Дело. Я почему говорю — Бушино? Там мы вывертываемся сразу на Юго-Западную дорогу. Снова вцепимся. Я так думаю, крепкое дело сейчас на Волге. Эшелон за эшелоном они гонят. Они думают, мы пойдем раны лизать, а мы — по станциям, по мостам!

— Очень точно надо разработать… Хитрая операция!

— А кто говорит — нехитрая? Действуй, штаб. Им все так смешать, как в браге гущу.

— Конечно, удар по коммуникации сейчас был бы очень кстати. На Волге у них критический момент.

— У них явное перенапряжение на магистрали. Тридцать пар в сутки.

— Во! Пошла муха по патоку.

— Бывают минуты, когда один взорванный мост…

— Во… Эх, хлопчики, удалось бы — отдал бы ведро разуму за каплю счастья.

— Счастье счастьем, рассчитать надо.

— Считай, считай!

Родничком шумит разговор, горят командирские глаза. Один Микола безразличен, лежит он под рядном, во тьме; а ведь ему, Миколе, в этом разговоре первое место. Очень важное он должен сделать дело, Микола Таранец, после смерти, такое, какого и в живых ему не удавалось, хоть много, много постарался Микола, зарабатывая почетное для партизана и разведчика объявление с портретом на улицах многих украинских городов.

— Только мне вот что не нравится — Доминиани! — говорит Сычужный.

У него выгоревшие седые брови, у Сычужного, лицо как из серого житомирского гранита, холодное и угловатое, острый и твердый пристрелочный глаз; отличный командир разведки Иван Сычужный, бывший счетовод, точный, памятливый, дальнозоркий, люди у него работают легко и звонко, как на гитаре играют. И погибают молча, без стонов. Им в смерть словно в ледяную реку шагнуть, только воздухом запастись…

— А что тебе Доминиани? — спрашивает, вывернув голову в сторону, к занавешенному окошку, Батя. Не глядит, а глазом ждет.

— Лучше послать другого. Доминиани хорош, когда у меня под боком.

— Не веришь?

Сычужный пожимает плечами. Мол, дело мое такое, оставлять под стальной плотиной маленький ручеек недоверия.

— Конкретно?

— Конкретно ничего. Только у прошлого есть свой голос, Дмитро Петрович. И не дай бог услышать тот голос, когда идем в тишине.

— Красиво заговорил, будто верба на гребле [7] Плотина ( укр. ). . А кого ты вместо Доминиани пошлешь? Немца-перебежчика своего? Его в Москве ждут. Надо сохранять, как глоток воды. Еще кого?

— Сам пойду.

— Сам… Тоже мне, Скобелев поперед полка. А ты с немцами сможешь тихо разойтись, сам? Разговор подслушать сможешь?

Сычужный молчит.

— Я тебе вот что скажу, дорогой ты мой Иван-разведка, если нас война уму-разуму не научит, то на наших головах горох молотить — и то твердо будет. Разве мы с тобой не видим, кто жизни своей не щадит для нашего дела, кто за Родину готов смертно лечь? Это ж такой экзамен, такой!.. А мы с тобой будем на исподнем белье старые метки искать?

— А если возьмут его? — спрашивает Сычужный.— Если прижмут? Сдюжит? Он парень с эмоцией. Чувствительный.

— Я тоже буду с эмоцией, если иголку под ноготь…

Помолчали. Трудное это дело — поручиться за человека, который может попасть в лапы знающих свое дело карателей.

— Как, комиссар? — спрашивает у Запевалова Батя.

Бывший командир заставы склоняет голову.

— Доминиани для этого задания толковый хлопец,— говорит он.— Сообразительный, знающий, находчивый. А риск… риск есть всегда. Особенно в нашем деле.

— Что ж, значит, Шурка,— говорит Парфеник.

Вот ведь как на этой самой клятой войне — посылаешь хорошего парня в пекло и еще раскидываешь мозгами: достоин ли? После Миколы Таранца Шурка — наилюбимейший для Бати хлопец. И он, Батя, еще спорит с разведкой, еще отстаивает право Шурки на смертный риск. Батя хорошо помнит, как появился Шурка в отряде. В драных, обвязанных веревкой сапогах, в галифе, обвисшем на тощем заду, в гимнастерке, десятком прорех открывающей лесенки ребер. И тогда вышел спор. Марчок, киевский старикан, знающий город и его историю, как свой пуп, сразу восстал против Шурки, подозревая в нем провокатора.

— А булочные, кофейни на Карабаевской чьи были? — кричал он.— А кто брусчаткой Васиновскую мостил? Знаем мы Доминианов этих!

— Так я ж не из этих,— шептал Шурка, прислонившись к дубу от слабости.

— Какая криничка, такая и водичка! — бушевал Марчок.— Ворона от снега не белеет.

— Ну что ты заладил? — прервал Парфеник киевского старожила.— «Криничка»… Один вот такой, вроде тебя, бросит в криницу камень, а десять здоровых не вытянут. Будем проверку делать. Хороших этих, как их, Доминьянов, берем, плохих выбрасываем — весь сказ.

И пошел с Шуркой проводить разговор. Батя это умел.

Исподволь начнет плести вентерь, не спеша, вроде ни о чем, но если рыбка из чужих вод, заплутает в ячее и ни одной прорехи не найдет. Батя болтает себе, тысячу баек выложит на стол, словно снедь, на собеседника своего даже не смотрит, все больше в окошко, только вдруг зырк из-под бровей, как ружье навскидку,— и из-под прицела не уйти, врасплох.

Шурка ему все выложил. Про отца, про мать, про десятое колено. Шурка не вертелся, не ерзал, углем на смоле не писал.

— Мать, значит, из чернобыльских Сажнюков? — спросил Парфеник.— Это не племянница того Сажнюка, что в районных председателях ходил в тридцать пятом и в тридцать шестом?