Пётр Селезнёв - Южный крест

Нескончаемо долгие потянулись ночи и дни, бойцов оставалось все меньше.

Теперь их было семеро.

Стояла ночь. Темный подвал, пронизанный ледяными сквозняками, сделался гулким, он казался брошенным, пустым, только керосиновая коптилка горела в углу, не гасла да голос Михаила Агаркова зачем-то выкликал, называл фамилии.

Ему никто не отвечал.

С вечера разделили, каждому раздали по две гранаты и по три десятка патронов. На два пулемета осталась одна лента. Шорин, раненный в грудь, третьи сутки не приходил в сознание, невнятно, чуть слышно просил пить.

Воды не было. И хлеба не было.

Старший лейтенант Агарков выкликал по фамилиям… Проходило десять — пятнадцать минут… Может, полчаса. И Агарков опять начинал выкликать. Как будто главным было известить, что сам он жив. Чтобы слышали.

Они по-прежнему занимали круговую оборону. Только отбиваться — чем? Костя Добрынин тоже был ранен, лежал возле самой стены, под амбразурой. Его знобило. Бедро горело, точно жгли огнем. Он хотел пить, однако знал, что воды нет ни глотка. Из-за этой самой воды и стукнули его. Вечером, в сумерки, вылез наружу набрать, надавить снега в котелок. Чтобы растопить над коптилкой. Тут-то его и подкараулили. Рана вроде неопасная, в мякоть. Затянули, забинтовали. Да пока врачевали, крови потерял много. Сейчас его то в жар бросало, то в холод, нога болела от паха до ступни — не пошевелить. Одолевали немощь, сонливость, толпились странные видения: Волга течет огнистая, красная. А через нее — белый мост. Холод обжигает руки и лицо, мороз туго сдавливает голову, а Волга по-прежнему не становится, течет. И красная почему-то, словно вылили в нее едучий краситель. А мост через Волгу не простой — ледяной. Это же надо!.. По мосту идет-шагает дед Степан, в шинели, в серой папахе. Только нет, не дед Степан. Это отец. Из-за Волги-идет. А вот уже нет никакого моста, отец идет по красному льду. На брюках генеральские лампасы. Лед начинает ломаться и трещать оглушительно громко, как будто идет война.

Какая война?

Костя видит серые проемы подвальных окон, видит узкую щель бойницы… Наверху, в стороне рвется и ломается, слышно, как бегут, в железный клубок свиваются пулеметные очереди. От грохота у Кости ломит в висках. Он видит, как в оконные проемы врываются ослепительные вспышки, видит небритое лицо Игнатьева…

— Наши! — говорит Игнатьев. — Наши!

В голосе его слышится надежда. Но только что же? И вчера было вот так, и позавчера…

— Наши! — повторяет Игнатьев.

Голос у него какой-то странный, как будто решился на последний шаг.

— Вы что, Игнатьев? Вы о чем? — спрашивает Костя.

— Я живым не дамся! А ты как? Ты — сумеешь?

— Стрелять я могу, — говорит Костя и пытается приподняться. — Могу.

— Ты вот что, гранаты давай мне. Себе оставь парабеллум.

Костя понимает. Ну что же, все правильно.

— Я сейчас доложу командиру роты и Коблову. Мол, так и так. Ночью гитлеровцы, может, и не пойдут, а с рассветом — обязательно. Шансов у нас нет. Так, мол, и так — мы с Добрыниным решили.

— Гранаты возьмите, — говорит Костя.

Снаружи грохочет и ломается. Что-то рушится, обваливается, а пулеметы секут безостановочно.

И вчера так было, и позавчера… Да нет, все-таки не так было.

Что это сегодня?..

— Возьмите, — повторяет Костя.

В голове ясно и трезво, нет ни робости, ни сожаления. Только бы увидеть отца…

Сколько осталось до рассвета — час, два?

К нему не приходит мысль, что жить осталось час или два, что будет лежать он холодный, мертвый. Ему только не хочется, что в подвал придут гитлеровцы, станут лапать, обшаривать карманы.

Ему не хочется только этого. Все остальное бывает каждый день.

Если бы подняться… Он мог бы еще стрелять.

— Ничего, — надтреснуто, ломко говорит Игнатьев. — Мы им покажем. Напоследок мы еще настукаем!

— Я поднимусь, — говорит. Костя, точно приказывает самому себе. — Поднимусь.

— Надо только доложить Агаркову и политруку Коблову.

Те подошли сами. Было заметно — спешат. И Анисимов с ними. Лихарев подошел, жадно докуривает цигарку.

— Ну вот, — сказал Семен Коблов. — Давайте советоваться.

— Мы решили, — сказал Игнатьев. — Мы с Добрыниным живыми не дадимся.

— Так, — согласился Коблов. И повторил: — Давайте советоваться. Анисимов пойдет к нашим.

— Зря, — сказал Игнатьев. — Боевые порядки плотные, не проскочит. А тут свое дело сделает.

Лихарев тронул забинтованную голову:

— Я считаю — пусть идет. Может, подфартит ему… Хоть расскажет обо всем.

— Так, — дохнул Коблов. — Вот так и мы с командиром роты…

Бой кипел все круче, растекался, ширился… Издалека, из-за Волги, прилетел тяжелый снаряд, ударил совсем близко.

И вчера, и позавчера…

— Игнатьев, давай письмо, — сказал Анисимов. — С божьей помощью доберусь. Доподлинно комбату в собственные руки.

— Нет, — сказал Игнатьев. — Шансов у тебя мало, нехай остается при мне. Велено самому вручить.

— Ну-к что ж, — заторопился Анисимов. — Все доподлинно. Так что — пошел, — остановился, договорил поспешно: — Ежели водицей разживетесь, напоите Шорина, — помолчал, прибавил: — Умрет, должно.

— Ступай, — сказал Агарков. — Передай комбату Веригину — держимся до конца.

И сразу рядом никого не стало. Только грохочет, накатывает бой. Только граната и считанные патроны. Огненные вспышки озаряют Михаила Агаркова. В эти мгновения он кажется еще выше ростом, шире в плечах; мерещится, будто он, старший лейтенант Агарков, подпирает плечами подвальные своды, не дает им рухнуть, упасть. И Коблов. Рядом стоит Семен Коблов. Он что-то говорит Агаркову.

О чем он говорит?

Игнатьев думает: твердый мужик Семен. Таких замест вереи ставить… Ввек не будет износу.

Костя позвал, попросил:

— Поднимите меня.

— Зачем? — испугался Игнатьев. Стал на колени, нагнулся: — Зачем? Ты — лежи. Тронешь рану, кровь пойдет. Из тебя и так вышло — ужасть.

— Поднимите, — повторил Костя. — Попробуем, как оно будет. Сумею или не сумею. Чтобы знать.

Бой начал угасать, пол под ногами уже не шатался, не вздрагивал, только пулеметы грызли друг друга — не могли остановиться.

— Вот так и вчера… — тоскливо сказал Игнатьев.

— Поднимите, — повторил Костя. — Кажется, рассветать начинает.

Игнатьев увидел знакомые развалины в ста шагах, заметенные снежком трупы… Увидел, как тянет поземка, взбирается на бугорок, рассыпается мельчайшей пылью. Понял: рассветает. Легонько тронул Костю за плечо:

— Дойдет Анисимов или не дойдет?

Близкая, отчаянная — будто железным прутом по железным спицам, — резанула пулеметная очередь. И голос Михаила Агаркова громыхнул, раскатился по подвалу из конца в конец:

— При-готовиться!

Костя поднялся на четвереньки. В душу, в самое сердце толкнулось больно: «Некому готовиться». Он уже не думал ни о себе, ни об отце… Забыл про Анисимова. Хотел только подняться на ноги, дотянуться до автомата.