Александр Васильев - Песнь о Перемышле [Повести]

Хотел засмеяться и не смог. Вернее, не успел. На вершину холма, прямо напротив дота, выползало что-то черное. Танк! «Не выстрелит, — пробовал успокоить себя лейтенант. — Ведь у нас с ними договор…» Полыхнул огонь, раздался свист, затем клекот… Иван упал.

Снаряд пролетел над поляной и разорвался за домиками на взгорье, видимо, где-то неподалеку от штаба.

«Ну, гады!» Иван поднялся, мокрый от росы. В доте уже кричали: «Тревога!» Командир дота пружинисто бросил свое тело в еще зияющее отверстие лаза, нажал ходовую кнопку. Упала защитная решетка, бронированная дверь закрылась, и тут же орудие в западной рубке начало разворачиваться, нащупывать точку прицела.

И вот уже шел пятый день…

За четыре дня, как за четыре года, все и родилось, и утряслось. Теперь не было ни подъема, ни отбоя. Ни приема пищи в положенные часы. Ни учебы в привычном смысле — со строевой и физической подготовкой, с политзанятиями.

Василий уже второй день возился с фильтровальной установкой, пытаясь пустить ее в ход. В первые два дня войны приходилось и отбиваться от фрицев, и вести по приказу штаба огонь по закрытым целям. Были моменты, когда стволы раскалялись, а в боевой рубке ребята дурели от жары и пороховых газов. Командир приставил к огневикам писаря и повара с ведрами, чтобы те отливали угоревших холодной водой. Какой-то умник вспомнил о противогазах, и все тут же напялили на себя маски, да только не помогли они. Не для этих газов предназначали их изобретатели, для других, которых пока еще никто не пускал… В первые дни никто из артиллеристов и пулеметчиков не мог уйти со своего поста даже на час.

И, как на грех, оказалось среди бойцов лишь два слесаря-механика — он, Василий, да еще наводчик с первого орудия. Их снять — все одно, что кошелек переложить из целого кармана в дырявый. «Нет уж, — решил командир, — дырки потом постараемся залатать, когда выпадет час…» И вот он выпал. Отвалили немцы, приутихли. Даже не верилось: ведь уже под самыми стенами толклись, орали — в колпаке-то сквозь прорезь все слышно: «Рус, капут! Сдавайс!» Только «капут», видно, им самим вышел, так просто они, наверно, не отошли бы… Ну командир еще день выждал, потом сказал Василию, чтобы тот занялся недоделанной установкой.

Вот он и занимается. Вчера, когда впервые попытался разобраться в этой штуковине, у него поначалу даже руки опустились. Не видал он раньше таких машин и близко. Работал у себя на фабрике в фетровом цехе, где стояли чесальные и катальные станки, ими он и занимался. А тут… Пожалел, что нет под рукой ни схемки, ни хотя бы книги какой-нибудь, чтоб на мысль натолкнула.

«Кабы знал, где упасть, — соломки бы постелил!» Василий улыбнулся. А с фильтром что-то вроде бы начинает получаться. С мотором разобрался наконец, с трубками — тоже. Теперь остается понять, куда и что подключается. На большом листе с уже ненужным расписанием занятий он разложил все эти трубки и трубочки, соединительные муфты, гайки и болты… «Так, так, — тихо бормотал он себе под нос, — жил такой чудак!»

Он любил, думая, разговаривать сам с собой. Выходило, будто есть в тебе или рядом какой-то другой человек, который всегда тебя поймет и подскажет. А иногда и поругает, но тоже за дело. Ему можно доверить любую тайну: этот не проболтается, не высмеет. И стихи тоже сочиняет… Это брат, двойник, такой же, как и сам Василий, — белобрысый и голубоглазый, только построже и не острижен под машинку, а с волосами, мягко спадающими на лоб.

Василий собрал один блок, другой… Кажется, дело идет. Медленно, но идет. «У того… чудака… говорят, кишка тонка». Это он уже не про себя, а скорее, про приятеля, про того наводчика. Тоже — механик, фланец к фланцу подобрать не смог. Сказал, что специальность свою не любил, все мечтал художником стать. А наводчик хороший, чуть ли не с первого выстрела танк подбил.

В одиночку у Василия дело лучше спорилось. Все детали постепенно становились на свои места, зазоры закрывались. Где не хватало фабричных прокладок, он мастерил самодельные, из тонких суконных штанов, из новых портянок, из того же картонного листа с расписанием. Недосчитался металлической трубки, — заменил трубкой противогаза… «Может быть, чудак… не дурак?»

Закончил монтаж. Включил мотор. Поднес бумажку к вытяжному устройству на стене: бумажка заколебалась. Тянет! Поднялся этажом выше — и там система работала. Прошел по этажам, постоял в боевой рубке, принюхиваясь к еще невыветревшемуся кисловатому запаху дыма. Убедился, как свежеет здесь воздух, и только тогда доложил командиру, что его приказание по мере сил выполнено.

Лейтенант, уже подготовивший очередную шифровку в штаб, посмотрел недоверчиво. Что значит «по мере сил»? Сколько раз предупреждал, что докладывать надо точно и ясно, без всяких там вводных?

Он дал бы разгон этому чудаку, этому «Пушкину», лишь по недоразумению попавшему к нему в дот, если бы… если бы четыре с половиной дня войны не изменили бы в нем что-то. И потому лейтенант просто молча нахмурил свои черные брови и, как был с шифровкой в руке, подошел к вытяжному устройству.

Он приложил бумагу к вентиляционной трубе, выразительно глядя то на нее, то на бойца. Василий стоял не шевелясь, по стойке «смирно». И видел, что взгляд лейтенанта мягчает, проясняется, как воздух в каземате.

«Молодец! Объявляю благодарность!» Эти слова, которые Василий услышал от лейтенанта впервые, заставили его еще больше вытянуться. «Стоит столбом!» — усмехнулся, глядя на него, лейтенант. И опять, будь другое время, он выговорил бы бойцу за нарушение устава, который требует от подчиненного не молчать, а отвечать на благодарность по всей форме.

Лейтенант махнул рукой и вернулся к столу. А Василий еще постоял с минуту все в той же позе, раздумывая, куда ему идти, и решил, что, поскольку задание выполнено, можно вернуться к себе, в бронеколпак.

Нет, что ни говори, а здесь, на верхотуре, лучше, чем в подвале. Пусть там опасность меньше. Но подвал есть подвал, он хорош для мокрицы либо крота, но не для человека. Человеку нужен воздух. И хотя бы полоска неба. Здесь даже смерть принять легче, чем там, в глухом и темном каменном мешке.

Василий надел каску и выглянул наружу. Солнце уже висело над самым холмом, по красновато-зеленой траве стелились длинные тени. Было тихо, как всегда в эти часы еще в то, мирное, время. Так же парила нагретая за день река, плескались на отмели рыбки. Кружились над лугом стрекозы, словно слетаясь на свою вечернюю поверку.

Все было так и совсем не так. Не от заката краснеет трава. И стрекозы вьются не над цветами. Цветов уже нет, остались одни будылья, политые кровью. И пшеница на поле выгорела. Бились тут наши с немцами — не за страх. Когда огнем не осиливали, поднимались в штыковую… Все-то он видел и тоже своим помогал. Его «дегтярь» службу нес исправно, он на него не в обиде. Только страшно было все это…