Александр Васильев - Песнь о Перемышле [Повести]

Василий ничего не разобрал в этой тарабарщине. Но, посмотрев на лейтенанта, понял, что произошло что-то страшное. Тот сидел, прислонившись к мокрой стене, и по его лицу текли слезы.

«Товарищ лейтенант, — испуганно забормотал солдат, — не надо, уж как-нибудь…» лейтенант вдруг встрепенулся, схватил автомат и забарабанил прикладом в заслонку. Он бил с ожесточением, ругаясь и плача, пока не разнес приклад в щепки.

«Все, конец!» — повторял он. И теперь, кажется, в самом деле было все кончено. И хотя то, что должно было произойти и поставить точку всем его усилиям, мыслям, желаниям, всей его молодой и многообещающей жизни, еще не произошло, но сейчас — он знал — через какие-нибудь секунды произойдет, и помешать этому он уже не в силах.

В отличие от бойца лейтенант разобрал в немецкой речи два слова — «динамит» и «капут», они объяснили все. В его воображении живо встала картина: вот хохочущий фриц — почему-то это был тот самый долговязый пехотинец, которого он, Иван, утром гонял по полю, — сидя в кустах на берегу, поджигает запал… вот теплится, бежит по шнуру беспощадный огонек… вот доходит до ящиков за стеной…

И вдруг ему стало легко. Он даже не понял, что произошло, какое чудо. Просто его взяли за руку, мягко, по-матерински утерли слезы и что-то говорили, говорили — тихо, в самое сердце.

Взрыва он не услышал.

Мужчина небольшого роста, опрятно, даже щеголевато одетый, расхаживает по комнате и объясняет, что они двое остались в живых потому, что взрывная волна пошла вверх, следовательно, разрушила верхние этажи, а нижний, где они были, только тряхнула.

«Тут все просто и понятно, — говорит он. — Закон детонации». И, снисходительно улыбаясь, рисует на бумажке схему: вот это дот, вот тут, в казарме, находились его бойцы, — он чертит несколько палочек-туловищ, с кружочками вместо голов, — тут, этажом ниже, почти строго по центру, сидели, или, скорее, лежали они с Василием. Где-то неподалеку, за стенкой, произошел основной взрыв. Но взрывная волна пошла вот так — веером. И, конечно же, в казарме всех завалило. Мой собеседник показывает, как многопудовые стены обрушились и сплющили фигурки. «А мы оказались в вакууме!»

«Как, Вася, я правильно объясняю?» — обращается Иван (нет, так называть его уже неудобно, пусть он будет Иваном Ивановичем) к сидящему поодаль, у окна, Василию.

Василий, который смотрел на прыгающих по подоконнику синиц, встрепенувшись, переспрашивает: «Что?» И смущенно краснеет. «Простите, недослышал немного». Иван Иванович повторяет и показывает чертеж. Василий согласно кивает, бормочет: «Все так… так». Но неожиданно заключает: «Остались вот… Значит, не судьба».

Иван Иванович, улыбаясь, похлопывает приятеля по плечу. «Сколько лет прошло, а наш Вася все тот же!» И подмигивает мне. «Ты лучше расскажи как живешь?»

Василий что-то вспоминает, и морщинки на его длинном лице начинают светиться. «А что? Дом свой. В палисаднике георгины, табак, перед окном — липка растет. Запах божественный, соседи, что в новом большом доме живут, прибегают к нам душу отвести. Молодые просят: „Дядя Вася, подари цветочек. В ларьке-то таких георгинов не сыщешь“».

Нет, он доволен жизнью. Здоровьишко пока есть. Жена заботливая, покладистая. Сама работает и еще дом везет. Он тоже работает, в том же чине, что и до войны.

Иван Иванович своей жизнью тоже в общем-то доволен. Живет он в большом волжском городе, работает на транспорте. Квартира хорошая, со всеми удобствами.

И свою жену он хвалит: директор школы, много работает и за квартирой успевает следить. Но вот про детей говорить не хочет.

Иван Иванович, закусив губу, нервно расхаживает по комнате, от его недавнего довольства не осталось и следа. Нет, своей дочерью он просто огорчен. Подумать только: поступила в транспортный институт, а с третьего курса ушла, с какой-то экспедицией уехала куда Макар телят не гоняет, к белым медведям. За год прислала одну открытку. Сын-школьник тоже чудит — дудку себе купил.

Василий сидит, слушает. Его голубые глаза, окруженные сетью мелких морщинок, словно два светлых озера посреди ничем не примечательной равнины. И трудно понять по этой чистой, спокойной глади, что таится в глубине.

«А ты, Иван Иванович, детей своих любишь?» — вдруг тихо, буднично спрашивает он. И, не дожидаясь ответа, признается:

«Я вот все мучаюсь, что, верно, мало своих люблю, ну не так, как надо бы». Он вздыхает. «А ведь их любить надо. Если они это чувствуют — любовь-то, — все от родителей примут».

Иван Иванович смотрит не него недоверчиво.

«Давай, братец, подниматься, — говорит он Василию. — Мой поезд через час, к ночи я должен быть дома. Утром у меня важное совещание».

Василий тоже поднимается. «Раз вместе, так уж вместе». Он мнется. И уже у двери вытаскивает из кармана пальто помятую школьную тетрадку, быстро сует ее мне, шепчет: «Почитайте вот, если не затруднит. А возвращать не надо. Оставьте себе… на память».

…Стихи, скажем прямо, были весьма слабоватые. Я насчитал в тетрадке более трехсот строк. Потрудился ветеран. Впрочем, может быть, это для него не труд, а отдохновение души, возвращение в мыслях к незабываемому прошлому, в места, где для него началась война?

Поэтому привожу лишь одно четверостишие. А за правду, думаю, Василий на меня не обидится.

…Нет, сколько бы лет ни прошло, мне вряд ли забыть случайную встречу с этой женщиной и ее рассказ, — трогательный, доверчивый, проникнутый наивной верой в чудо…

Последний день моего пребывания на древней перемышльской земле выдался погожим: ночью выпал первый снег, и утром, выглянув из гостиничного окна, я увидел обычно тесное и мрачноватое скопище продымленных черепичных крыш словно обновленным, радостно сверкающим под лучами солнца. Искрились деревья, сияли купола церквей. На минуту с души отхлынули заботы, вспомнилось детство. Хотелось без конца любоваться этой ожившей сказкой. Но открылась дверь, вошел розовый с морозца, неизменно веселый Бронек и напомнил мне о делах. Предстояла поездка вдоль границы: надо было посмотреть места, где проходил восточный рубеж обороны. Едва ли мы вернемся до вечера. А вечером я хотел еще посидеть в библиотеке, порыться в старых книгах, в которых рассказывались всякие любопытные эпизоды из более чем тысячелетней истории Перемышля…

Попетляв по узким улочкам старого города, наш газик выбрался на Львовское шоссе. Отсюда было рукой подать до границы. Дорога шла по заснеженным пологим холмам, а когда машина поднималась на вершину холма, то открывался широкий вид на приграничье с его полосатыми будочками и розовым домиком таможни у переезда. В одном месте мы увидели вынырнувший из-за поворота польский пограничный наряд — трех «жолнеров», и бегущую впереди на поводке собаку. Солдаты громко разговаривали, смеялись, их веселые голоса были далеко слышны. Вокруг стояла умиротворенная тишина. И я невольно вспомнил рассказы тех, кто сражался здесь, на этой земле, в те июньские дни. Наверное, не было на всем стокилометровом участке обороны боев более жестоких и страшных, чем в Медыке, — восточном предместье Перемышля. Немцы рвались сюда, на Львовское шоссе, которое, как они считали, открывало для них дорогу к сердцу Украины, Киеву… Завязался кровопролитный бой между нашими частями и переправившимися на эту сторону Сана полками гитлеровской легкопехотной дивизии и поддерживающей ее танковой группой. У нас не было ни тяжелых танков, ни бронепоезда, ни обилия других подвижных средств, какие были у противника. Тем не менее захватчики ни в первый, ни в последующие дни не смогли добиться решающего перевеса. Оборона зарывалась все глубже и глубже. Эта земля, рассказывали очевидцы, была вся вдоль и поперек в траншеях, изрыта воронками от снарядов и авиабомб; горели хлеба, воздух сотрясался от грохота…