Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

— Фу ты, дура какая!

— Може, Фесенко бачив… Фесенко, а, Фесенко…

Я направляюсь в сторону разговора. Фесенко из другой щели так же добродушно и неторопливо отвечает, что «якийсь тут був з начальникiв, на командира роти ще й кричав, що не так копаемось, але куди вiн подавсь — бис його знае…»

— Кто меня ищет?

— Это вы, товарищ лейтенант? — вытягивается передо мной маленькая, тоненькая фигурка.

— Я… И не вытягивайся, ложись!

Фигурка садится на корточки.

— Ну? В чем дело?

— С КП вашего звонили, чтоб шли туда срочно.

— Меня? Срочно? Кто звонил?

— А не знаю… Полковник какой-то.

— Какой полковник? Откуда взялся? Ничего не понимаю.

— И срочно сказали, в три минуты чтобы…

Не доходя до карнауховского подвала, наталкиваюсь на Валегу. Бежит, сломя голову. Запыхался.

— Полковник ждут вас. Командир дивизии, что ли. С орденом. И еще какие-то с ним. Харламов, младший лейтенант, чего-то путают там. А они ругаются…

Вечно этот Харламов, будь он проклят! Навязался на мою шею. Адъютант старший, называется, — начальник штаба. На кухне ему, а не в штабе работать.

Немцы вдруг поднимают стрельбу, и мы добрых пятнадцать минут лежим, уткнувшись в землю носами.

Полковник, совсем маленький, щупленький, точно мальчик, с ввалившимися, как будто нарочно втянутыми щеками и вертикальными, напряженными морщинами между бровями, сидит, опершись рукой о стол. Шинель с золотыми пуговицами расстегнута. Рядом наш майор. Между колен — палочка. Еще двое каких-то.

Харламов — навытяжку, застегнутый и подтянутый. Впервые его таким вижу. Моргает глазами.

Прикладываю руку к козырьку. Докладываю: батальон окапывается, ставим мины. Два больших черных глаза, не мигая, смотрят на меня с худого, чахоточного лица. Сухие, тонкие пальцы слегка постукивают по столу.

Все молчат.

Я опускаю руку.

Пауза несколько затягивается. Слышу, как Валега учащенно дышит за моей спиной.

Черные глаза становятся вдруг меньше, сужаются, и бескровные, в ниточку, губы как будто улыбаются.

— Вы что? Дрались с кем-нибудь? А?

Молчу.

— Дайте-ка ему зеркало. Пускай полюбуется.

Кто-то подает толстый облупившийся осколок. С трудом узнаю себя. Кроме глаз и зубов, ничего разобрать нельзя. Руки, телогрейка, сапоги — все в грязи.

— Ну, ладно, — смеется полковник, и смех у него неожиданно веселый и молодой. — Все случается… Я однажды командующему округом в трусах докладывал, и ничего, сошло. Десять суток только получил — к пустой башке руку приложил…

Улыбка исчезает, точно ее кто-то стирает с лица. Черные большие глаза опять устремляются на меня. Умные, немного усталые, с треугольными мешками.

— Ну что ж, комбат, похвастай, что сделал за сутки. Если на передовой то же самое, что в бумагах, — не завидую тебе.

— Мало сделано, товарищ полковник.

— Мало? Почему? — Глаза не мигают.

— Людей жидковато и с инструментом плохо.

— Сколько у тебя людей?

— Активных тридцать шесть.

— А бездельников, связных и тому подобное?

— Всего около семидесяти.

— А знаешь, сколько в сорок третьем полку? По пятнадцать-двадцать человек, и ничего — воюют.

— Я тоже воюю, товарищ полковник.

— Он «Метиз» держал, товарищ полковник, — вставляет майор. — Прошлой ночью мы его передвинули вправо.

— А ты не защищай, Бородин. Он сейчас не на «Метизе» сидит, и немцы его не с «Метиза» выгонять будут… — И опять ко мне: — Окопы есть?

— Копают, товарищ полковник.

— А ну, покажи…

Я не успеваю ответить. Он стоит уже в дверях и быстрыми, нервными движениями застегивает пуговицы.

Я пытаюсь сказать, что там сильно стреляют и что, пожалуй, не стоит ему…

— А ты не учи. Сам знаю.

Бородин, тяжело опираясь на палку, тоже приподнимается.

— Нечего тебе с нами ходить. Последнюю ногу потеряешь. Что я буду тогда делать? Пошли, комбат.

Мы — я, Валега и адъютант комдива, молодой парень с невероятно круглым и плоским лицом, — еле поспеваем за ним. Мелким, совсем не военным шагом, слегка покачиваясь, он идет быстро и уверенно, будто не раз уже ходил здесь.

У карнауховского подвала останавливаюсь. Полковник нетерпеливо оборачивается:

— Чего стал?

— КП ротный здесь.

— Ну и пускай здесь… Где окопы?

— Дальше. Вот за теми трубами.

— Веди!

Окопы сейчас хорошо видны — и наши, и немецкие. Луна светит во-всю.

— Ложитесь.

Ложимся. Полковник лежит рядом, подперев голову руками. Объясняю, где раньше были окопы и где я рою их сейчас. Он ничего не говорит. Спрашивает, где пулеметы. Показываю. Где минометы. Показываю. Молчит, изредка сдержанно, стараясь подавить, покашливает.

— А где мины ставишь?

— Вот там, левее, в овраге.

— Прекрати. Людей назад.

Я ничего не понимаю.

— Ты слыхал, что я сказал? Назад людей…

Посылаю Валегу вниз. Пускай отметят колышком правый фланг и возвращаются. Валега беззвучно, на брюхе, сползает вниз.

Молчим. Слышно, как тяжело дышат копающие бойцы. Где-то за курганом противно скрежещет «ишак» — шестиствольный миномет. Шесть красных хвостатых мин, точно кометы, медленно проплывают над головой и с оглушительным треском рассыпаются где-то позади, в районе Мясокомбината. Воздушная волна даже до нас доходит. Полковник и головы не подымает. Покашливает.

— Видишь его пулеметы? На сопке?

— Вижу.

— Нравятся они тебе?

— Нет.

— И мне тоже.

Пауза. Не понимаю, к чему он клонит.

— Очень они мне не нравятся, комбат… Совсем не нравятся.

Я ничего не отвечаю. Мне они тоже не нравятся. Но артиллерии-то у меня нет. Чем я их подавлю?

— Так вот… Завтра чтоб ты был там.

— Где… там?

— Там, где эти пулеметы. Ясно?

— Ясно, — отвечаю я, но мне совсем не ясно, как я могу там оказаться.

Полковник легко, по-мальчишески, вскакивает, опершись рукой о землю.

— Пошли.

Так же легко, быстро, ни за что не зацепляясь и не спотыкаясь, идет через развалины назад. На КП закуривает толстую ароматную папиросу, «Нашу марку» по-моему, перелистывает лежащего на столе «Мартина Идена». Заглядывает в конец. Недовольно морщит брови.

— Дурак… Ей-богу, дурак…

И, подняв глаза на меня:

— Твоя?

— Командира четвертой роты.

— Прочел?

— Времени нет, товарищ полковник.

— Прочтешь — дашь мне. Читал когда-то, да забыл. Помню только, что упорный был парень. Конец вот только не нравится. Плохой конец. А, Бородин?

Бородин смущенно улыбается мясистыми, тяжелыми губами.

— Не помню… Давно читал, товарищ полковник.

— Врешь. Вообще не читал. После меня возьмешь. Авось к Новому году кончу. А потом экзамен устрою. Как по уставу… Многому у этого Мартина учиться надо… Упорный, настойчивый был.

Захлопнув шумно книгу, переводит глаза на меня. Соображает что-то, собрав морщины на переносице.