Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Приказ об отступлении приходит совершенно неожиданно. Только вчера из штаба дивизии прислали развернутый план оборонительных работ — вторые рубежи, ремонт дорог, мостики. Затребовали у меня трех саперов для оборудования дивизионного клуба. Утром звонили из штаба дивизии — приготовиться к встрече фронтового ансамбля песни и пляски. Что может быть спокойнее? Мы с Игорем специально даже побрились, постриглись, вымыли головы, а заодно постирали трусы и майки. В ожидании, пока они высохнут, лежали на берегу мелкой речушки, наблюдая за моими саперами, мастерившими плотики для разведчиков.

Лежали, курили, били друг у друга на спинах жирных, медлительных оводов и смотрели, как мой помкомвзвод кувыркается в воде, пробуя устойчивость плотика.

Тут-то и является связной штаба — Лазаренко. Я еще издали замечаю его. Придерживая рукой хлопающую по спине винтовку, он рысцой бежит через огороды, и по этой рыси я сразу понимаю, что пахнет уже не концертом. Опять, должно быть, какой-нибудь поверяющий из армии или фронта… Опять тащись на передовую, показывай оборону, выслушивай замечания. Пропала ночь. И за все инженер отдувайся.

Хуже нет лежать в обороне. Каждую ночь — поверяющий. И у каждого свой вкус. Тому — окопы слишком узки, раненых трудно носить, пулеметы таскать. Тому — слишком широки, осколком заденет. Третьему — бруствера низки, — надо ноль сорок, а у вас, видите, и двадцати нет. Четвертый приказывает совсем их срыть: демаскируют, мол. Вот и угоди всем. А дивизионный инженер за две недели один раз только был и то галопом пробежал по передовой, ничего толком не сказал. А мне каждый раз все заново начинай и выслушивай, руки по швам, нотации командира полка: «Когда же вы, уважаемый товарищ инженер, научитесь по-человечески окопы копать…»

Лазаренко перепрыгивает через забор.

— Ну? В чем дело?

— Начальник штаба до себя кличуть, — сияет он многозубым ртом, вытирая пилоткой взмокший лоб.

— Кого? Меня?

— I вас, i начхiма. Шоб через пять минут були, сказав.

Нет. Значит, не поверяющий…

— А в чем дело? Не знаешь?

— А бiс його знае. — Лазаренко пожимает пропотевшими плечами. — Хiба зрозумiешь… Всiх св'язных розiгнали. Капiтан як раз спаты лягли, а тут офiцер связi.

Приходится натягивать еще сырые трусы и майки и итти в штаб. Командиров взводов тоже вызывают…

Максимова — начальника штаба — нет. Он у командира полка. У штабной землянки командиры спецподразделений, штабники. Из комбатов только Сергиенко — командир третьего батальона. Никто ничего толком не знает. Офицер связи — долговязый лейтенант Зверев — возится с седлом, сопит, чертыхается, никак не может затянуть подпруги. «Штадив грузится. Вот и все…» — Больше он ничего не знает.

Сергиенко лежит на животе, стругает какую-то щепочку. Как всегда ворчит.

— Только дезокамеру наладили, а тут срывайся к дьяволу. Жизнь солдатская, будь она проклята. Скребутся бойцы до крови. Никак не выведешь.

Белобрысый, с водянистыми глазами Самусев — командир ПТР — презрительно улыбается.

— Что дезокамера! У меня половина людей с такими вот спинами лежит. После прививки. Чуть не по стакану всадили чего-то. Кряхтят, охают.

Сергиенко вздыхает.

— А, может, на переформировку, а?

— Обязательно, — криво улыбается Гоглидзе, разведчик. — Позавчера Севастополь сдали, а он формироваться собрался. Ждут тебя в Ташкенте, не дождутся.

На севере все грохочет. Над горизонтом, далеко-далеко, прерывисто урча, все туда же на север плывут немецкие бомбардировщики.

— На Валуйки прут, сволочи… — Самусев всердцах сплевывает. — Шестнадцать штук.

— Накрылись, говорят, уже Валуйки, — заявляет Гоглидзе, — он всегда все знает.

— Кто это — «говорят»?

— В восемьсот пятьдесят втором вчера слышал.

— Много они знают.

— Много или мало, а говорят.

Самусев вздыхает, переворачивается на спину.

— А в общем зря землянку ты себе рыл, разведчик. Фрицу на память оставишь.

Гоглидзе смеется.

— Верная примета. Точно. Как вырою — так и в поход. Третий уже раз рою, а ни разу переночевать не удалось.

Из майоровой землянки вылезает Максимов. Прямыми, точно на параде, шагами подходит к нам. По этой походке его можно узнать за километр. Он явно не в духе. У Игоря, оказывается, расстегнуты гимнастерка и карман. У Гоглидзе нехватает одного кубика. Сколько раз нужно об этом напоминать? Спрашивает, кого нет налицо. Нет двух комбатов и начальника связи: вызвали еще вчера в штаб дивизии.

Больше ни о чем не спрашивает, садится на краю траншеи. Подтянутый, сухой, как всегда застегнутый на все пуговицы. Попыхивает трубкой с головой Мефистофеля. На нас не смотрит.

С его приходом все умолкают. Чтоб не казаться праздными, — инстинктивное желание в присутствии начальника штаба выглядеть занятыми, — роются в планшетках, что-то ищут в карманах.

Над горизонтом проплывает вторая партия немецких бомбардировщиков.

Приходят комбаты — коренастый, похожий на породистого бульдога, немолодой уже Каппель — комбат-два, и лихой, с золотым чубом и залихватски сдвинутой на левую бровь пилоткой, командир первого батальона Ширяев. В полку его называют Кузьма Крючков.

Оба козыряют. Каппель — по-граждански: полусогнутой ладонью вперед. Ширяев — с особым, кадрово-фронтовым фасоном: разворачивая пальцы кулака у самой пилотки при последних словах доклада.

Максимов встает. Мы — тоже.

— Карты у всех есть? — Голос у него резкий, неприятный. Трубка погасла, но он продолжает машинально попыхивать. — Попрошу вынуть.

Мы вынимаем. Максимов разворачивает свою мятую, замусоленную пятиверстку. Жирная красная линия ползет через всю карту слева направо, с запада на восток.

— Записывайте маршрут.

Записываем. Маршрут большой — километров на сто. Конечный пункт — Ново-Беленькая. Там должны сосредоточиться через шестьдесят часов, то-есть через двое с половиной суток.

Максимов выбивает о каблук трубку, ковыряет в ней веточкой, опять набивает табаком.

— Ясна картина?