Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Часов в семь делаем большой привал. На карте село называется Верхняя Дуванка. Здесь же его называют Вершиловкой. От Петропавловки оно в двадцати двух километрах. Значит, прошли около тридцати. Это неплохо — дорога трудная.

Бойцы с непривычки устали. Скинув мешки, лежат в тени фруктового сада, задрав ноги. Наиболее проворные тащат в котелках молоко и ряженку. Валега тоже раздобыл где-то буханку белого хлеба и мед в сотах.

Я ем и хвалю, хотя у меня нет аппетита. Но нельзя обижать Валегу.

Ноги гудят. Левая пятка немного натерта. Вообще с сапогами дело дрянь. Совсем разваливаются. Так и не дождался я брезентовых. Хоть проволокой обматывай. Надо было послушаться Валегу и походить один день в ботинках — были бы отремонтированы сапоги. А теперь чорт его знает, когда с вещевым складом встретишься. Полк, вероятно, уже далеко, километров за семьдесят-восемьдесят. Возможно, они где-нибудь стали в обороне или пробиваются через немцев.

Местное население говорит, что «ранком, в недiлю проходили солдати. А у вечорi пушки ишли». Должно быть наши дивизионки. «Тiльки годину постояли i далi подались. Такi заморенi, невеселi солдати».

А где фронт? Спереди, сзади, справа, слева? Существует ли он? На карте его обычно обозначают жирной красной линией. Противника — синей. Вчера еще эта синяя линия была по ту сторону Оскола. А сейчас?

Пожалуй, до утра немцы ничего не предпринимали. Разведчиков они, вероятно, не раньше двух часов послали, заметив, что мы молчим. Часа в три-четыре начали переправлять пехоту. Даже позже — сборы, приказы и тому подобное. Часов в пять. Сейчас восемь, без пяти восемь. Моторазведка, конечно, могла бы уже нас догнать. Вероятно, ее нет у них. А пехота не догонит. Танки и автомашины раньше вечера, а то и завтрашнего утра на эту сторону не переберутся. Все зависит от того, есть ли у них понтонные парки.

Немцы к Воронежу подошли. Возможно, они его уже взяли. Почему не слышно никакой стрельбы? Позавчера еще канонада доносилась с севера. Потом стала тише и передвинулась на северо-восток. Сейчас вообще ничего не слышно. Тишина.

Солдаты толкутся у костра с кулешом. Как всегда, ворчат, что мало наливают. Трясут яблони. Я встаю и подхожу к Ширяеву. Он сидит, чистит пистолет. Рядом сохнут портянки.

— Будем трогаться?

Сощурив глаз, Ширяев рассматривает на свет ствол пистолета.

— Вот хлопцы покушают и двинем. Минут двадцать, не больше.

— Сколько до Ново-Беленькой осталось?

— Километров шестьдесят-семьдесят. Вон карта лежит.

Я меряю по карте. Выходит шестьдесят пять километров.

— Два перехода еще.

— Если поднажмем — завтра к обеду будем.

— Быть-то будем, но застанем ли мы там кого-нибудь? Боюсь, что не того, кого нужно. Не нравится мне эта тишина.

Подходит адъютант старший, — весь красный от веснушек, — лейтенант Саврасов. У него озабоченный вид. Подсаживается. Закуривает.

— Двух человек уже нехватает.

Ширяев кладет пистолет на портянку и поворачивается к Саврасову.

— Как нехватает?

— Сидоренко из первой роты и Кваст со второй. Вечером еще были.

— Куда ж они делись?

Саврасов пожимает плечами.

— Может, ноги потерли?

— Не думаю.

— Давай сюда командиров рот.

Ширяев быстро собирает пистолет и наматывает портянки. Приходят командиры рот.

Оказывается, Сидоренко и Кваст — односельчане. Откуда-то из-под Двуречной. К одному из них даже жена приезжала, когда мы в обороне стояли. Всегда держались вместе, хотя были в разных ротах. Раньше за ними ничего не замечалось.

Ширяев слушает молча, плотно сжав губы. Смотрит куда-то в сторону. Не вставая и не глядя на командиров рот, говорит медленно, почти без выражения:

— Если потеряется еще хоть один человек, расстреляю из этого вот пистолета. — Хлопает себя по кобуре. — Понятно?

Командиры рот ничего не отвечают. Стоят и смотрят в землю. У одного вздрагивает веко.

— Этих двух уже не найти. Дома, защитнички… Отвоевались… — Он ругается и встает. — Подымайте людей!

Глаза у него узкие и колючие. Я никогда не видел его таким. Он оправляет гимнастерку, убирает складки с живота, — все это резкими, короткими движениями.

— Бегут крысы с корабля! Бегут, сволочи.

Он ставит пистолет на предохранитель и прячет в кобуру.

Бойцы вытягиваются на дорогу. На ходу заматывают обмотки. В руках котелки с молоком. У ворот стоят женщины — молчаливые, с вытянутыми вдоль тела тяжелыми, грубыми руками. У каждого дома стоят. Смотрят, как мы проходим мимо. И дети смотрят. Никто не бежит за нами. Все стоят и смотрят.

Только одна бабушка, в самом конце села, подбегает меленьким старушечьим шажком. Лицо в морщинах, точно в паутине. В руках — рыжий горшочек с ряженкой. Кто-то из бойцов подставляет котелок. «Спасибо, бабуся». Бабуся быстро-быстро крестит его и так же быстро ковыляет назад, не оборачиваясь.

С Игорем сталкиваемся совершенно неожиданно. Он и Лазаренко, связной штаба, оба верхом, вырастают перед нами точно из-под земли. Кони храпят. Игорь без пилотки, черный от пыли, на щеке — царапина.

— Воды!

Впивается в фляжку. Запрокинув голову, долго пьет, двигая кадыком. Мы ни о чем не спрашиваем.

— Перевяжи кобылу, Лазаренко.

Лазаренко отводит лошадей. Большая рыжая кобыла — по-моему комиссарова — хромает. Пуля пробила левую заднюю ногу. Кровь запеклась, липнут мухи.

Игорь вытирает ладонью губы, садится на обочину.

— Дела дрянные, — говорит он, — полк…

Мы молчим.

— Майор убит… комиссар — тоже…

Игорь кусает нижнюю губу. Губы у него совершенно черные от пыли, сухие, потрескавшиеся.

— Второй батальон неизвестно где… От третьего — рожки да ножки. Артиллерии нет. Одна сорокапятимиллиметровка осталась, и та с подбитым колесом… Дайте закурить. Портсигар потерял.

Закуриваем все трое. Газеты нет, — рвем листочки из блокнота.

— Максимов сейчас за командира полка. Тоже ранен. В левую руку, в мякоть. Велел вас разыскать и повернуть.

— Куда?

— А кто его знает, куда! Карта есть? У меня ни черта не осталось. Ни карты, ни планшетки, ни связного. Пришлось Лазаренко с собой взять…

— А Афонька что, убит?

— Ранен. Может, уже умер. В живот попало. Направил в медсанбат, а тот тоже вдребезги.

— И медсанбат?

— И медсанбат. И дивизионная рота связи, и тылы… Дай воды!

Он делает еще несколько глотков, полощет рот. Только сейчас замечаю, как сильно похудел он за эти два дня. Щеки провалились, цыганские глаза блестят, волосы спиральками прилипли ко лбу.

— Короче говоря, в полку сейчас человек сто, не больше. Вернее, когда я уезжал, было сто. Это вместе со всеми — с кладовщиками и поварами. Саперы твои пока целы. Один, кажется, только ранен. У тебя горит?