Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Я кидаю гранату наугад, — вперед, во что-то чернеющее. Бросаюсь рывком. Чувствую каждую мышцу в своем теле, каждый нерв. Мелькают в темноте, точно всполохнутые птицы, фигуры… Отдельные вскрики, глухие удары, выстрелы, матерщина сквозь зубы. Траншея. Осыпающаяся земля. Путаются под ногами пулеметные ленты. Что-то мягкое, теплое, липкое. Что-то вырастает перед тобой. Исчезает.

Ночной бой — самый сложный вид боя. Это бой одиночек. Боец здесь — всё. Власть его неограничена. Инициатива, смелость, чутье, находчивость — вот что решает исход. Здесь нет массового, самозабвенного азарта дневной атаки. Нет «чувства локтя». Нет облегчающего и возбуждающего «ура». Нет зеленых шинелей. Нет касок и пилоток. Нет кругозора. И пути назад нет.

Конца боя не видишь — его чувствуешь. Потом трудно что-либо вспомнить. Нельзя описать ночной бой или рассказать о нем. Наутро находишь на себе ссадины, синяки, кровь. Но тогда ничего этого нет. Есть траншея… заворот… кто-то… удар… выстрел… приклад… шаг назад, опять удар. Потом — тишина…

Кто это? — Свой. Где наши? — Чорт их знает. Пошли. — Стой! Не фриц? — Нет, наш…

Неужели заняли сопку? Не может быть. С какой же стороны немцы? Куда они делись? Мы ползли с той стороны. Где Карнаухов?

— Карнаухов! Карнаухов!

— А они там — впереди.

— Где?

— Там, у пулемета.

Где-то далеко впереди строчит уже наш пулемет.

Карнаухов потерял пилотку. Шарит в темноте под ногами.

— Хорошая, суконная. Всю войну воевал в ней. Жаль.

— Утром найдешь. Никто не заберет.

Он смеется:

— Ну что, товарищ комбат? Взяли все-таки сопку?

— Взяли, Карнаухов. Взяли. — И я тоже смеюсь, и мне почему-то хочется обнять и расцеловать его.

На востоке желтеет. Через час будет совсем светло — взойдет луна.

— Пошлите кого-нибудь на КП, пускай связь тянут.

— Послал уже. Через полчаса сможем с майором разговаривать.

— Людей не проверяли?

— Проверял. Налицо пока десять. Четырех еще нет. Пулеметчики все. Ручных я уже расположил. А станковый — вот здесь, по-моему, неплохо. Второй же…

— Второй — туда, правее. Видите?

— Может, сходим посмотрим?

— Сходим.

Идем вдоль траншей. Наклоняясь, рассматриваем, нет ли пулеметных ячеек. Оборона у немцев, по всему видно, круговая. Самих немцев не видно и не слышно. Стреляют где-то правее и левее — на участке первого и третьего батальонов. Глаза уже привыкли к темноте. Кое-что можно уже разобрать. Раза два наталкиваемся на трупы убитых немцев. За «Красным Октябрем» все еще что-то горит.

— А где Синдецкий?

— Здесь, — неожиданно раздается в темноте голос. Потом появляется и фигура.

— Беги живо на КП. Скажи Харламову, чтоб срочно снимал людей со старых окопов и соединялся с нашим правым флангом. По дороге уточни его, фланг. По-моему, за тем кустом уже конец. Так, что ли, Карнаухов?

— Да, дальше никого уже нет.

— Понятно, Синдецкий? Давай! Одна нога здесь, другая — там!

Синдецкий исчезает. Находим место для пулемета и возвращаемся назад. В темноте натыкаемся на кого-то.

— Комбат?

— Комбат. А что?

— Блиндаж мировой нашел… Идемте посмотрим. Такого еще не видали. — Голос Чумака.

— Ты что здесь делаешь?

— То же, что и вы…

— А ты же шабашить собирался?

— Мало ли что собирался.

Чумак вдруг останавливается, и я сразгону налетаю на него.

— Ну… Чего стал?

— Слушайте, комбат… Ведь вы же, оказывается…

— Что?

— Я думал, вы поэт… Стишки пишете. А выходит…

— Ну, ладно. Веди.

Он ничего не отвечает. Идем дальше. Поднимается легкий ветерок. Приятно шевелит волосы, забирается через воротник под гимнастерку, к самому телу. Голова слегка кружится, в теле какая-то странная легкость. Так бывает ранней весной, после первой прогулки за город. Пьянеешь от воздуха, ноги с непривычки болят, все тело слегка ломит, и все-таки не можешь остановиться и идешь, идешь, куда глаза глядят, расстегнутый, без шапки, вдыхая полной грудью теплый, до обалдения ароматный весенний воздух…

Чорт возьми! Взяли все-таки сопку! И не так это сложно оказалось. Видно, у немцев не очень-то густо было. Оставили заслон, а сами за «Красный Октябрь» взялись… Но я их знаю — так не оставят. Если не сейчас, то с утра обязательно начнут отбивать. Успеть бы только сорокапятимиллиметровки перетащить и овраг оседлать… Начнет сейчас Харламов возиться, искать, укладывать, раскачиваться. Там, правда, начальник связи с ним. Вдвоем осилят — не так уж и сложно. Лопаты синицынские все еще у меня — до утра бойцы окопаются, а завтра ночью будем мины ставить.

Вифлеемская звезда сейчас уже над самой головой, зеленоватая, немигающая. Пришла и встала. Вот здесь и никуда больше.

Выползла луна, желтая, еще не светящая.

Кругом тихо, как в поле. Неужели правда, что здесь был бой?

Потом сидим в блиндаже. Он глубокий, в четыре наката, сверху еще с полметра земли. Дощатые стены, клеенные бумагой вроде клеенки. Над ломберным столиком с зеленым сукном и гнутыми ножками — веер открыток. Еловая веточка с оплывшей свечкой. Круглоглазый мопс, опрокинувший чернильницу. Гном в красном колпаке и ангел, плывущий по небу. Чуть повыше — фюрер, экзальтированный, с поджатыми губами, в блестящем плаще.

На столе — лампа с зеленым абажуром. Штук пять бутылок. Шпроты. Лайковые перчатки, брошенные на койку.

Чумак чувствует себя хозяином, наливает коньяк в тонкие бокалы с монограммами.

— Позаботился все-таки фюрер о нашем желудке… Спасибо ему!

Коньяк хороший, крепкий, так и захватывает дух.

Карнаухов выпивает и сейчас же уходит. Чумак с любопытством рассматривает переплетающиеся виноградные лозы на бутылочных этикетках. Коньяк — французский.

— А рука у вас тяжелая, лейтенант. Никогда не думал.

— Какая рука?

Золотистые глаза его смеются.

— Да вот эта, в которой папироса у вас.

— Ни черта не понимаю.

— А у меня вот до сих пор левое плечо, как чужое.

— Какое левое плечо?

— А вы не понимаете? — И он весело хохочет, запрокинув голову. — Не помните, как огрели меня автоматом? Со всего размаху… По левой лопатке.

— Постой. Постой… Когда же это?

— Когда? Да с полчасика тому назад. В окопе. За фрица приняли. Ка-ак ахнули! Круги только и пошли. А я думал — поэт, стишки пишет. Ручку еще предлагал… Хотел со зла ответить. Да тут фриц настоящий подвернулся, — ну и дал ему…

Я припоминаю, что, действительно, кого-то бил автоматом, но в темноте ни черта не разобрал.

— За такой удар и часики не жалко, — говорит Чумак, роясь в кармане. — Хорошие. На камнях. «Таван-Вач»…

Мы оба смеемся.

В блиндаж вваливаются связисты с ящиками, с катушками. Дышат, как паровозы.

— Еле добрались… Чуть к фрицам в гости не попали.