Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

— А то, что майор свое, а Абросимов свое… Договорились как будто с майором. Объяснил ему все честь честью. Так, мол, и так. Ходы сообщения у меня с немцами общие.

— Знаю. Ну?

— Ну, и подготовил все ночью. Заложил заряды, чтоб проходы проделать… Те самые, что ты еще заделал. Расставил саперов. И — бац! Звонит Абросимов — никаких проходов, в атаку веди… Объясняю, что там пулеметы. «Плевать — артиллерия подавит, а немцы штыка боятся…» Вот…

— А у тебя сколько народу?

— Стрелков — шестьдесят с чем-то. Тридцать послал в атаку, тридцать оставил. Еще будет ругаться Абросимов. «Ты, говорит, массированный удар нанеси. Пулеметчиков и минометчиков только оставь. Саперов тоже гони…»

— А майор в курсе дела?

— А я знаю…

Ширяев сразмаху плюхается на табуретку. Она трещит.

— Ну, что теперь делать? До вечера люди проваляются — не даст им фриц подняться. А этот опять сейчас начнет в телефон…

Я объясняю Ширяеву, что мне сказал майор. У него даже глаза загораются. Вскакивает, хватает меня за плечи, трясет, как грушу.

— Мирово! Ты тут посиди, а я сейчас с Карнауховым и Фарбером… Эх… как бы людей из воронок выковырять…

Хватает шапку.

— Если звонить будет — молчи! Пускай связист отвечает. Лешка, скажешь — на передовой. Понял? Это, если Абросимов позвонит.

Лешка понимающе кивает головой.

Только Ширяев дверью хлопнул, звонит Абросимов. Лешка лукаво подмигивает.

— Ушли, товарищ капитан… Только что ушли… Да, да, оба… Пришли и ушли.

Прикрыв рукою микрофон, смеется.

— Ругаются… Почему не позвонили ему, когда пришли.

Через полчаса у Ширяева все готово. В трех местах наши траншеи соединяются с немецкими — на сопке и в овраге. В каждой из них по два заминированных завала. Ночью Ширяев с приданными саперами протянул к ним детонирующие шнуры. Траншеи от нас до немцев проверены — снято около десятка мин.

Все в порядке. Ширяев хлопает себя по коленке.

— Тринадцать гавриков приползло обратно. Живем! Пускай отдыхают пока, стерегут. Остальных, по десять человек, на проход пустим. Не так уж плохо. А?

Глаза его блестят. Шапка — мохнатая, белая, на одно ухо, волосы прилипли ко лбу.

— Карнаухова и Фарбера по сопке пущу, а сам по оврагу.

— А управлять кто будет?

— Ты.

— Отставить. Я теперь не комбат, а инженер, представитель штаба.

— Ну, так что же, что представитель. Вот и командуй.

— А ты Синдецкого в овраг пусти. Смелый парень, ничего не скажешь.

— Синдецкого? Молод все-таки. Впрочем…

Мы стоим в траншее у входа в блиндаж. Глаза у Ширяева вдруг сощуриваются, нос морщится. Хватает меня за руку.

— Елки-палки… Прется уже.

— Кто?

По скату оврага, хватаясь за кусты, карабкается Абросимов. За ним — связной.

Ширяев плюет и сдвигает шапку на бровь.

Абросимов еще издали кричит:

— Какого чорта я послал тебя сюда? Лясы точить, что ли?

Запыхавшийся, расстегнутый.

— Звоню, звоню… Хоть бы кто подошел… Думаете вы воевать или нет?

Он тяжело дышит. Облизывает языком запекшиеся губы.

— Я вас спрашиваю — думаете вы воевать или нет?

— Думаем, — спокойно отвечает Ширяев.

— Тогда воюйте, чорт вас забери… Какого дьявола ты здесь торчишь? Инженер еще… А я, как мальчик, бегай…

— Разрешите объяснить, — все так же спокойно, сдержанно, — только ноздри дрожат, — говорит Ширяев.

Абросимов багровеет.

— Я те объясню!

Хватается за кобуру.

— Шагом марш в атаку!

Я чувствую, как во мне что-то закипает. Ширяев тяжело дышит, наклонив голову вперед. Кулаки сжаты.

— Шагом марш в атаку! Слыхал? Больше повторять не буду…

В руках у него пистолет. Пальцы совершенно белые. Ни кровинки.

— Ни в какую атаку я не пойду, пока вы меня не выслушаете, — стиснув зубы и страшно медленно выговаривая каждое слово, произносит Ширяев.

Несколько секунд они смотрят друг другу в глаза. Сейчас сцепятся. Никогда я еще не видал Абросимова таким.

— Майор мне приказал завладеть теми траншеями. Я договорился с ним…

— В армии не договариваются, а выполняют приказания, — перебивает Абросимов. — Что я вам утром приказал?

— Керженцев только что подтвердил мне…

— Что я вам утром приказал?

— Атаковать.

— Где ваша атака?

— Захлебнулась, потому что…

— Я не спрашиваю, почему… — И, вдруг опять рассвирепев, взмахивает пистолетом. — Шагом марш в атаку! Пристрелю, как трусов! Приказание не выполнять?

Мне кажется, что он сейчас повалится и забьется в конвульсиях.

— Всех командиров вперед. И сам вперед. Покажу я вам, как свою шкуру спасать… Траншеи какие-то придумали себе… Три часа как приказание отдано…

Я больше не могу слушать. Поворачиваюсь и ухожу.

Пулемет нас сразу же укладывает. Бегущий рядом боец падает плашмя, широко растопырив перед собой руки. Я с разгону вскакиваю в свежую, еще пахнущую разрывом воронку. Обсыпает землей. Кто-то через меня перескакивает. Тоже падает. Быстро-быстро перебирая ногами, ползет куда-то в сторону. Пули свистят над самой землей, ударяются в песок, взвизгивают. Где-то, совсем рядом, рвутся мины.

Я лежу на боку, свернувшись комком, поджав ноги к самому подбородку. В правой руке у меня пистолет. Он весь в песке. Вечером Валега густо смазал его маслом. Утром я забыл его обтереть.

Никто уже не кричит «ура».

Где Ширяев? Мы почти одновременно выскочили из окопов. Я споткнулся и ухватился левой рукой за что-то железное, торчащее из земли. Потом я видел его шинель впереди, чуть правее. На ней было большое желтое пятно — она сразу бросается в глаза.

Немецкие пулеметы ни на секунду не умолкают. Совершенно отчетливо можно разобрать, как пулеметчик поворачивает пулемет: веером — справа налево, слева направо.

Прижимаюсь изо всех сил к земле. Воронка довольно большая, но левое плечо, по-моему, все-таки выглядывает. Руками раскапываю землю. От разрыва она мягкая, поддается довольно легко. Но это только верхний слой — дальше пойдет глина. Я лихорадочно, как собака, скребу землю.

Тр-рах! Мина. Меня всего обсыпает землей.

Тр-рах! Вторая. Потом третья, четвертая. Закрываю глаза и перестаю копать. Заметили, вероятно, как я выкидываю землю.

Лежу, затаив дыхание. Левее кто-то стонет. А-а-а-а… Больше ничего, только: а-а-а-а… Равномерно, без всякой интонации, на одной ноте. Я не знаю, сколько времени я так лежу. Боюсь шелохнуться. Во рту полно земли. Скрипит на зубах. И кругом — земля. Кроме земли, ничего не вижу. Сверху — серая, мелкая как пудра, а ниже глина — красновато-бурая, потрескавшаяся. Ни травы, ни сучка. Только пыль и глина. Хоть бы червяк какой-нибудь появился. Если повернуть голову, видно небо. Оно тоже какое-то гладкое, серое, неприветливое. Вероятно, снег или дождь пойдет. Скорее снег — у меня мерзнут пальцы на ногах.