Станислав Славич - Три ялтинских зимы [Повесть]

Само количество шрифта требовало выпускать что- то большее, чем маленькие прокламации. Этот шрифт был, как взрывчатка, которая и сама по себе, даже в хранении опасна, а потому торопит, подстегивает к действиям.

Редактором был Казанцев — «Южный», но все делали вместе. Это потом, спустя годы, пришло время выяснения отношений и определения вклада каждого. Конечно, он был разным. Но тогда делили еще и опасность, а ее, как ни прикидывай, больше всего выпадало на долю Т. А. Поляковой. Ее «пай» был самым весомым. Она смертельно рисковала не только собой, но и детьми, и старухой матерью.

Как-то, уже после выхода первого номера «Крымской правды», Гузенко пришел в обеденный перерыв домой с заткнутым за пояс свертком бумаги, на которой должны были продолжить печатание тиража. Его приходилось печатать в несколько приемов. Выложил бумагу, сел за стол и увидел, что напротив окон остановилась легковая машина. Из нее вышли четыре человека в форме СД (их отличал ромбик с этими буквами — «SD» — внизу, на левом рукаве черного мундира) и направились в дом.

Ничего из типографских принадлежностей в квартире в тот момент не было. Доску с набором, валик, краску прятали после работы на задворках под кучей сушняка. Отпечатанную газету тоже уносили немедленно. Но этот лежавший на виду сверток!.. Бумага в нем по формату и качеству точно соответствовала той, на которой делалась газета. Чтобы понять это, достаточно одного взгляда.

Гузенко заметался по комнате. Куда спрятать? И по всему выходило — негде.

Немцы были уже в квартире, загремело ведро, на которое наткнулся один из них, когда Татьяна Андреевна с трагическим спокойствием взяла сверток и сунула в колыбель своего грудного ребенка. Малыш! Если повезет, сегодня ты спасешь всех. Ему повезло.

Наверное, было в этом что-то, противное самому материнскому естеству, но что еще оставалось делать!

Из письма А. И. Казанцева: «Хотя вся типография из рабочего положения могла быть разобранной в течение одной минуты, однако товарищи — хозяева квартиры очень и очень переживали, жертвуя всей своей семьей…»

И все-таки это было прекраснейшее в их жизни время, их звездный час. Правда, понимание этого тоже пришло спустя годы. Никогда потом ни у кого из них, разобщенных и разбросанных по всей стране, не было столь полного ощущения необходимости для других людей их, именно их существования. Они были вынуждены таиться, прятаться, однако же, чувствовали себя сильнее своих преследователей, были уверены в победе.

«Когда темнело, — вспоминал впоследствии Казанцев, — я околицами через запущенный сад пробирался к месту, где производился набор газеты. Место типографии знали немногие…»

Работали, естественно, ночами. Снаружи, притаившись в укромном месте, кто-то сторожил — чаще всего это были шестнадцатилетняя Оля Полякова и ее престарелая бабушка. Поскольку работа, случалось, затягивалась на всю ночь, часовые менялись. Самое трудное дежурство брала на себя обычно Татьяна Андреевна.

Эта женщина поспевала всюду: засветло надо было, будто ненароком, осмотреть окрестности — нет ли чего подозрительного, нужно было подготовить все необходимое для ночной работы и надо покормить, уложить своих младшеньких, надо проверить светомаскировку — не пробивается ли какой лучик сквозь щель и время от времени надо выглянуть к часовым, самой постоять рядом с мамой или Олей во дворе, прислушаться к шагам патрулей на шоссе, к шелесту ветра, к ночным шорохам в парке. При всем этом Татьяна Андреевна помогала набирать газету, править корректуру, разводить краску, печатать…

В наглухо закупоренном помещении было душно. Работать надо было в абсолютной тишине. С непривычки многое не ладилось. Однако они, изнуренные, вымотанные такой ночью, удивительным образом сохраняли и доброе расположение и даже бодрость. Никто их не принуждал к этой каторге, они, право, не ждали для себя каких-либо наград или благ, но каждый думал: если не мы, то кто же?..

Появление газеты вызвало переполох. Но этого следовало ожидать, и этого ждали. Поначалу главной задачей, казалось, и было наладить печать, выпуск, однако при этом где-то таилась надежда, что дальше станет легче. Легче не стало. Стало опасней.

Прежние следы, которые вели к центру — к типографии, были едва заметны. Эти тропки топтало всего несколько человек. И потом лист чистой бумаги может, конечно, стать смертельно опасной уликой, но сам по себе он еще ничто, он мертв. Совсем другое дело — газета, тот же лист, заполненный словами. Это уже крик, призыв да еще тысячекратно повторенный. Он адресован друзьям, однако совершенно ясно, что враги постараются откликнуться на него первыми. Услышав голос, они тут же кинутся на него, поймав след, приложат все силы, чтобы дойти но нему до конца.

Ярости фашистов не было предела. Маленькая «Крымская правда», в четвертушку обычного газетного листа, несла правду о положении на фронтах, сообщала о наступлении наших войск, звала советских людей на борьбу, с великолепным презрением писала о Гитлере и его ближайших приспешниках, показывала их в истинном свете.

Насмехаться над фюрером, называть его бесноватым!.. — чины службы безопасности заходились от злобы. Покончить с газетой стало для них вопросом престижа.

А прием, к которому прибегли подпольщики, чтобы по возможности запутать следы, был не нов и весьма прост. Отпечатанная в Ялте газета должна была сперва появиться в Симферополе, Евпатории, Джанкое или, скажем, в Саках. Пусть поищут типографию сначала там. И ведь искали! Только дня через три-четыре «Крымскую правду» раздавали и расклеивали по Ялте…

Да, стало опасней…

До недавнего времени их типография была, как затерявшееся лесное озерцо, куда впадают несколько тихих, незаметных ручьев. Ручьи и подпитывают его и выдают, помогают найти в чащобе. А теперь у озера появился сброс. Еще одна ниточка. Тут вся надежда на то, что сток этот петляет, дробится на рукава, прячется в зарослях и трясине, а то и вовсе уходит под землю…

На этот раз Гузенко собирался к Чистову с особой тщательностью, даже послал предупредить, когда придет. Андриан Иванович и встревожился и заинтересовался: что стряслось? Хотя, с другой стороны, ничего, может, и не случилось, просто давно не заходил Лукич…

Гузенко пришел днем. Солнце уже изрядно пригревало, а на нем был грубый брезентовый плащ из тех, что носили кондуктора на товарняках да ломовые извозчики. В мастерской он с облегчением скинул его, но садиться не стал, хотя Чистов и засуетился при встрече, не зная, куда усадить гостя.