Павел Загребельный - Европа-45. Европа-Запад

Пора? Не успел еще он решить этот вопрос, как услышал, что железный грохот катится уже с другого конца поезда. Эшелон медленно трогался. Надо было бежать к гондолам — они где-то далеко, в хвосте состава. Гейнц встряхнул ранцем, проверяя прочность креплений, потрогал автомат, нащупал в кармане ключи от квартиры и смело открыл дверь. Поезд уже шел. Вагоны катились все быстрее и быстрее с тихим шорохом, который переходил в тягучую и тонкую стальную песню.

Гейнц побежал навстречу вагонам, что наплывали на него из полумрака, как волны. Ранец на спине был тяжелый, противогазная коробка больно била по боку, вода выплескивалась из нее и текла Гейнцу прямо в сапог. В груди что-то жгло, горячий ветер врывался в легкие, отнимая последние силы. Гейнц бежал, и ему казалось, что этому бегу не будет конца. Где же гондолы? Может, кто-нибудь отцепил их?

Первая гондола вынырнула из темноты так неожиданно, что Гейнц даже не успел решиться на прыжок. Мгновенно мелькнувшее пространство между гондолами было для него командой: «Прыгай!» Он рванулся прямо под колеса как раз вовремя, чтобы успеть схватиться за поручень тормозной площадки. Темный вагон подхватил напряженное тело и понес его вслед за десятками постукивающих колес, за горячим напряженным паровозом, оставляя в стороне поблескивающий огнями выстрелов фронт.

Некоторое время Гейнц неподвижно лежал на узкой площадке, потом поднялся, вскарабкался на борт гондолы, перевалился через него и упал на мягкий теплый навоз. Там, торопясь и озираясь, выкопал себе нору, расстелил в ней плащ-палатку, разложил продукты и боеприпасы, сел и, положив на колени заряженный автомат, усмехнулся. Теперь будь что будет!

Поезд шел вдоль линии фронта. Фронт жил и ночью. Он пульсировал белыми блестками автоматных и пулеметных очередей, вздыхал выстрелами тяжелых орудий. Гейнц прислушивался к голосу фронта почти с детской радостью. Пусть гудит, дышит, бьет фронт! Пусть содрогается земля и горит небо! Смерть, кровь, крики — все это скоро кончится. А он больше не солдат, а пассажир, и поезд повезет его в тишину, туда, где текут медленные реки и зеленеют пре-красные горы его Германии — родной земли.

Трое людей кружили по заросшему лесом плато Эйфель. Расходиться в разные стороны они не отваживались: страшно потерять товарища и остаться снова в одиночестве. Осторожность стала их девизом. Время от времени, когда молчание становилось нестерпимым, они подбадривали друг друга. «Внимание!» — тихо говорил Михаил. «Бачность!» — эхом отзывался пан Дулькевич. «О’кей!» — бормотал американец.

Три дня поисков не дали ничего. Контейнер с радиостанцией и основными запасами продовольствия словно провалился сквозь землю. Или сбросили его очень далеко отсюда, или не раскрылся парашют, и железный ящик загремел куда-нибудь в каменистый овраг. Энтузиазм американца заметно упал. Его самоуверенность уменьшалась по мере того, как в вещевом мешке убывали запасы свиной тушенки, аргентинской телятины и галет. Все реже вспоминал он о своей полной независимости, о миссии, возложенной на него американским командованием, и все чаще заводил разговоры о родном штате Висконсин, о своей ферме, курочках, которые так радовали его когда-то. Он показал Михаилу и пану Дулькевичу свои реликвии: серебряный доллар и фотографию на прочной глянцевой бумаге. Оба товарища надеялись увидеть лицо любимой девушки Юджина, но с блестящего четырехугольника на них косо смотрел головастый, носатый петух с большим, как у удода, гребнем.

— Лучший петух на весь Висконсин! — с гордостью заявил Юджин.— Вес — шесть кило. Размах крыльев — один метр двадцать пять сантиметров. Толщина ног — как у страуса. Клюв — как у кондора. Он бил всех петухов, которых против него выставляли. К нам приезжали самые завзятые петушатники Штатов. Они привозили петухов, лютых как черти. Мой Президент косил их, как траву. Зрелище! Вы не можете себе представить.

Пан Дулькевич закрывал глаза и чмокал губами. Он был поклонником спорта и кабаре и не мог спокойно слушать о победах петуха из американского штата Висконсин.

— А какие у меня были курочки! — все больше воодушевляясь, продолжал американец.— Я так жалею, что не взял с собой ни одной фотографии своих рекордисток. Эти штабные крысы повыворачивали все мои карманы, чтоб не осталось там чего-нибудь лишнего или компрометирующего. Как будто мои курочки могут меня скомпрометировать перед немцами! Хорошо, хоть фотографию Президента удалось сберечь.

— А курочки — какие они? — спросил пан Дулькевич.

— О-о!..— даже застонал Юджин.— Это чудо природы! Я долго изучал психологию кур, пока не докопался, что они глупенькие, как восемнадцатилетние мисс. Курица, если ее хорошо кормят и если около нее ходит такой петух, как мой Президент, привыкает каждый день нести яичко. Она вовсе не считает это своим обязательством перед людьми, которые ее кормят. Это для нее удовольствие.

— Все равно что для меня рюмочка коньяку,— добавил пан Дулькевич.

Михаил слушал их болтовню и посмеивался. Как хорошо, что люди не впадают в отчаяние! И как мало надо человеку! Вот они пожевали галет, запили водой из ручья, сели под деревьями, подставили лица свободному ветру и беседуют, шутят, вспоминают. Один чуть-чуть привирает, другой поддакивает, третьему тоже хочется присоединиться к разговору — и как хочется! Хоть это и тяжело — следить за быстрой речью американца, который то ведет рассказ по-немецки, то вдруг незаметно переходит на английский.

А пану Дулькевичу понимать Юджина очень легко. Он схватывает лишь отдельные слова. Группируются они в сознании его уже по-новому, он переделывает рассказ американца на свой манер, дополняет картину собственными деталями, и перед его глазами уже пролетают в неистовом вихре петухи с окровавленными гребнями, людские толпы, бои быков, кабаре с танцовщицами. В его ушах звенит смех женщин, завывает джаз, азартно гудит тотализатор. Он сидит, прислонясь спиной к нагретому солнцем сосновому стволу, а душа его где-то далеко — в блестящем водовороте богемы.

— А знаете ли вы, мистер Вернер, что я грабя — граф? — вдруг словно пробуждается пан Дулькевич.

Но Юджин только пренебрежительно машет рукой. Что такое граф, маркиз или барон? Америка признает деньги, успех, склоняется перед славой, жаждет сенсаций и рекордов. Из всех известных миру титулов там признают один-единственный — титул чемпиона.

— Мои курочки,— растроганно говорит американец,— принесли мне мировую славу. Я использовал удивительнейшее свойство их психологии. Один день разделил для них на пять дней. Ночи? Из ночей я тоже делал дни. Как мне это удавалось? Очень просто. Курочка сидела в клетке, закрытой со всех сторон черной материей. Через каждые два часа в клетке загоралась электрическая лампочка. Глупая курица думала, что восходит солнце. А раз солнце восходит, надо нести яичко. Снесет и кудахчет. Я гашу лампочку, даю курочке возможность подремать и набраться новых сил. Конечно, попадались и лодыри: сидели в клетке, мигали на лампочку и даже не думали о яичках. Я долго возился, пока подобрал себе поколение действительно работящих кур. Сколько лет подыскивал подходящий рацион для них... И вот перед самой войной моя курочка Флауэр установила наконец мировой рекорд. Десять яичек за один день! На нашу ферму съехалась сотня журналистов. Эксперты прибыли из Чикаго и Нью-Йорка. Ждали даже представителя из Ва-шингтона. Курочка кудахтала, яички сыпались из-под нее как горох, журналисты звонили по телефону в свои газеты и фотографировали меня, мою Флауэр и Президента. Губернатор штата вычеканил для меня специальную медаль... Это были незабываемые дни.