Альманах «Подвиг» - Подвиг, 1969 № 03 [альманах]

Медленно, с бесконечной осторожностью заставил себя отвести глаза в другую сторону, заставил себя казаться безразличным и равнодушно глядеть на часового. Немец расположился на ящике пере- датчика и держал палец на спусковом крючке шмайсера, лежащего у него на коленях. «Господи, хоть бы он не оглянулся, — снова и снова повторял про себя Меллори. — Пусть он посидит так еще немного, еще хоть чуть-чуть».

Несмотря на все старания, взгляд его упорно возвращался к черному отверстию пещеры.

Энди Стивенс медленно выползал оттуда. В неясном свете звезд было заметно, чего стоило ему каждое движение. Дюйм за дюймом полз он на животе, таща неимоверный груз искалеченной ноги. Он опирался руками, подтягивался и продвигался немного вперед. Голова и плечи бессильно опускались на мокрый снег после каждого такого нечеловеческого усилия. Каждое его движение было поистине героическим.

«Хотя парень совсем измотан болью и обессилел, голова у него все-таки работает», — подумал Меллори. Плечи и спину Стивенс укрыл белой простыней. В руке альпеншток. Он, должно быть, слышал хотя бы часть того, что говорил Турциг. В пещере оставалось два или три автомата, и он мог бы пристрелить часового оттуда, но сообразил, что на выстрел прибегут немцы и будут в пещере раньше, чем он освободит друзей.

Стивенсу оставалось ползти пять ярдов. Самое большее, пять ярдов. В ложбине, где их оставили, дул южный ветер. Звук его — шепот в ночи. Больше ни звука. Ни звука. Разве еще их дыхание... «Немец непременно услышит Стивенса, когда тот подползет поближе, — думал Меллори с отчаянием. — Наверняка услышит... - Меллори опустил голову и громко закашлялся. Долго, беспокойно. Немец поглядел на него сначала с удивлением, потом с раздражением.

— Ну-ка замолчи, — приказал часовой по-немецки. — Сейчас же прекрати кашлять.

— Hiisten? Hiisten? Кашлять, да? Не могу! — по-английски возразил Меллори. Опять закашлялся. Еще громче и еще продолжительнее, чем раньше. — Это вина твоего обер-лейтенанта, — выпалил он. — Выбил мне несколько зубов... — И Меллори снова изобразил приступ кашля. Через минуту он

с трудом остановился. — Разве я виноват, что захлебываюсь собственной кровью? — вызывающе спросил он.

Стивенс был почти рядом — менее чем в десяти футах. Но его мизерные запасы сил истощились целиком. Он уже не мог подтягиваться на полную длину рук и преодолевал каждый раз только жалкие дюймы. Видно, он окончательно обессилел. Замер. Минуту лежал без движения. Меллори показалось, что он потерял сознание. Но вот Стивенс снова подтянулся. На этот раз на полную длину рук. Опять стал продвигаться вперед и снова неожиданно и тяжело рухнул в снег. Меллори громко закашлялся. Но не успел отвлечь внимание немца. Часовой вскочил, повернулся всем телом и направил злой зрачок шмайсера на неподвижное тело, распростертое у самых ног. Увидев, что его тревога напрасна, немец успокоился, сообразил, кто это, и опустил ствол автомата.

— Так, — тихо сказал он. — Птенчик выпорхнул из гнезда. Бедный птенчик!

Меллори весь сжался, когда часовой взмахнул автоматом, готовый разбить беззащитную голову Стивенса. Но немец оказался не таким жестоким человеком. Его жест был скорее символическим. Он остановил приклад всего в нескольких дюймах от измученного лица Стивенса. Наклонился. Бережно, почти по-отечески, забрал из рук раненого альпеншток. Потом осторожно поднял Стивенса за плечи. Свернул и положил под голову потерявшего сознание юноши белую простыню, с удивлением покачал головой и вернулся к ящику, на котором сидел до этого.

Гауптман Шкода — маленький тощий человечек лет сорока. Аккуратный, подтянутый, очень злой. Что-то враждебно-недоброе выражала его вытянутая жилистая шея, торчащая из набитых ватой плеч мундира. Что-то отталкивающее было в невероятно маленькой яйцевидной головке, маячащей сверху на тощем тельце. Когда его тонкие бескровные губы расходились в улыбке — а это случалось довольно часто, — открывался прекрасный набор зубов. Улыбка вовсе не освещала лицо, наоборот, подчеркивала желтизну кожи, неестественно натянутой на остром носу и скулах, сморщенной возле сабельного шрама, пересекавшего левую щеку от брови до подбородка. И — улыбался он или нет — глаза оставались всегда одинаковыми: неподвижными, черными, пустыми. В этот ранний час — не было еще и шести — гауптман уже тщательно одет, свежевыбрит, волосы, прямо зачесанные назад, влажно блестят. Он сидел за широким столом, и видеть его можно было только по пояс. Но всякий мог с уверенностью предположить, что отутюженные стрелки брюк и до блеска начищенные сапоги будут безупречны. Кроме стола, ^в комнате не было ничего — только скамейки вдоль стен.

Шкода улыбнулся обер-лейтенанту Турцигу, когда тот кончил доклад. Откинулся назад, поставил локти на ручки кресла и, перебирая тощими пальцами под подбородком, благодушно улыбался, скользя взглядом по комнате. Ленивые пустые глаза ничего не упустили: два часовых у двери, еще два — позади связанных пленных... Андреа, сидящий на скамейке возле Стивенса...

— Отлично сделано, обер-лейтенант Турциг, — промурлыкал он. — Очень, очень умело, — в задумчивости посмотрел он на стоящих перед ним людей, на их лица в запекшейся крови, перевел взгляд на лежащего без сознания Стивенса, снова улыбнулся и позволил себе слегка приподнять брови. — Какие-нибудь осложнения, Турциг? Пленные были не слишком... э-э-э... дружелюбными?

— Они не оказали сопротивления, герр гауптман, абсолютно никакого сопротивления, — холодно ответил Турциг. Тон, манера говорить были педантичными, корректными, но скрытая враждебность и антипатия светились в его глазах. — Мои люди, возможно, проявили излишний энтузиазм. Но мы не хотели ошибиться.

— Правильно, лейтенант, совершенно верно,— одобрил Шкода. — Эти люди опасны, а рисковать мы не можем. — Он оттолкнул назад кресло, легко поднялся на ноги, обогнул стол и остановился перед Андреа. — Может быть, и с этим нужно было поступить так же, лейтенант?

— Он опасен только для своих друзей, — коротко возразил Турциг. — Все так, как я вам говорю, герр. Чтобы спасти шкуру, он мать родную готов предать.

— И претендует на дружбу с нами? — задумчиво произнес Шкода. — Это один из наших храбрых союзников, а? — Он протянул тонкую холеную руку с печаткой тяжелого перстня и злобно ударил Андреа по щеке.

Андреа вскрикнул от боли, протянул ладонь к окровавленному лицу и отпрянул в сторону, закрыв голову локтями.

— Внушительное приобретение для армии третьего рейха, — промолвил Шкода. — Вы не ошиблись, лейтенант. Трус. Инстинктивная реакция на удар — безошибочный признак этого. Любопытно, — вслух раздумывал он, — как часто трусами бывают крупные мужчины. Часть процесса природной компенсации, полагаю я... Как тебя зовут, мой храбрый друг?