Сергей Антонов - Два автомата [Рассказы]

ЗНАКОМЫЙ

Военный пришел, видимо, издалека. И сапоги его и даже брови были густо покрыты пылью. «Неужели он узнает меня?» — подумала Тоня. Но военный спросил: «В какой избе живет Елена Васильевна?» и пошел дальше. «Не узнал ведь… — с облегчением подумала Тоня, глядя ему вслед. — Не узнал… Вот и хорошо».

Деревня еще спала. На вершинах высоких берез уже начиналось утро, но земля была по-ночному сырая и студеная, и на поле, в низинах покачивались длинные, словно расчесанные гребнем, ленты тумана.

Военный перешагнул через спящего на крыльце черного пса и скрылся в сенях.

— Ну и ладно, что не узнал! — вслух повторила Тоня, и ей снова вспомнилось то, что случилось более трех лет тому назад в деревне, оккупированной фашистами.

К фашистам она попала в начале войны, когда гостила у тетки в Минске. Вместе с другими жителями ее погнали в деревню Островки. Там, в сенном сарае, она и прятала этого военного, раненного в ногу. Когда она дотащила его до сарая, он уже не шевелился, и только часы тикали на его руке. Ей подумалось даже, что он умер. Она заботливо уложила его, укутала сеном и сама села возле изголовья.

Согревшись, он начал говорить. Сначала он сказал: «Вася, мундштук бренчит». Но это он бредил. По-настоящему он стал говорить, когда рассвело. Открыв глаза, он сказал: «Пить!» Она сразу подала ему чашку, и он стал глотать воду так, что в горле его защелкало.

Тоня принесла кислого молока. «Ого, простокваша!» — сказал он и съел целую кринку. Видно, он любил простоквашу.

Потом он сказал: «У тебя холодные пальцы», и велел положить руку ему на лоб.

Потом он спросил: «Как тебя звать?» — «А на что вам?» — ответила Тоня. — «Как на что? Хочу познакомиться». — «Это не обязательно», — сказала Тоня. — «Ишь ты, какая дикая!»

Она долго сидела, положив руку ему на лоб и прислушиваясь, не ходят ли за гумном враги. Вечером ему стало легче. Он сказал: «Извини, что я тебе доставил столько хлопот», и Тоня помнит, как слезы выступили у нее на глазах от этих слов. Ведь если разобраться, он для всех, кто теперь под фашистами, старается, для нее старается, жизнь свою не бережет, может быть, без ноги будет, а вот говорит: «Извини».

— Чего уж… — ответила Тоня и стала придумывать, что бы такое сказать ему получше, и придумала, но он уже заснул и ничего не слышал, когда она говорила.

Она наклонилась, тихонько коснулась губами его лба, на который налипли кусочки сена, и пошла в избу.

Утром ее выследил хозяин — староста, у которого она жила. Как только она вошла в горницу, он спросил мрачно: «Ты где блудишь?» Она начала говорить что-то несуразное, но он оборвал ее: «Нескладно врешь! Комендант спросит — поскладней что-нибудь придумай…» Он походил из угла в угол, пожевал бороду. «На-ка вот, — сказал он, наконец. — Снеси в сарай. Если понемногу пить — помогает…» — И подал ей бутылку коньяка.

На другой день у раненого снова разболелась нога — до того сильно, что он выдирал вокруг себя пучки сена и мял их в кулаке. Но все-таки он поел и уснул.

Было совсем тихо. Часы уже не тикали на его руке, остановились, и сиреневый ночной свет цедился через маленькое окошко, и на дворе с крыши мягко падали в снег капли.

Тоня поцеловала его в щетинистую щеку. Он подул, скривив губы, словно сгоняя муху. Она затаила дыхание. Но он спал. Тогда она снова украдкой, по-воровски, поцеловала его в лицо.

Она целовала пожилого незнакомого ей человека и говорила ему разные глупые слова, а длинный сиреневый луч колдовал на ее руке, и ветер наполнял сарай крепким мартовским лесным духом.

Вдруг раненый открыл глаза.

— Я все слышу, — сказал он. — И вчера слышал…

Она отскочила, сильно ударившись затылком о балку, но совсем не чувствуя боли. Ей стало так совестно, что даже теперь, когда она вспоминает это, жарко делается ее щекам.

На следующее утро к старосте пришли два фашиста — один низенький, другой высокий и красивый. Они осмотрели горницу, слазили на чердак, потом вышли во двор и отправились к сараю. Тоня, еще не одетая, выбежала на крыльцо, хотела броситься в сарай, но староста схватил ее за плечо.

— Обожди, — сказал он. — Еще не твой черед на перекладине болтаться.

Высокий немец отворил дверь сарая и стал стрелять в сено. Потом оба врага скрылись внутри. Они долго ходили там и, ничего не сказав, ушли.

Как только за ними захлопнулась калитка, Тоня бросилась в сарай.

Там никого не было.

Раненый ушел, уполз на одной ноге к своим…

Вспоминая все это, Тоня увидела, что военный вышел из избы и снова направился к ней.

— Вы не туда показали, — сказал он. — Там две какие-то женщины спят, и больше нет никого.

— Как не туда? Туда. Ступайте, я сведу.

Тоня сбежала с крыльца и торопливо пошла вдоль палисадника. Они вошли в избу.

— Тетя Дуня! — позвала Тоня.

— А я! — ответили из-за полога.

— К вам!

По ситцевому пологу пошли волны. Натянув платье, с кровати соскочила Женя, и хотя она не совсем еще очнулась от сна, — цыганские с искрой глаза ее уже искали случая над чем-нибудь посмеяться. За ней вышла ее мать, тетя Дуня, сухая и стройная.

— Елена Васильевна здесь живет? — спросил военный.

— Здесь, — ответила тетя Дуня.

— А где она?

— В город уехала. Хлебные карточки получать. Завтра вернется. А вы кто ей будете? Не муж ли?

— Муж. С Лялей уехала?

— С Лялей.

Военный подошел к перегородке. За перегородкой виднелась прибранная по-городскому кровать Елены Васильевны и зеркальце, около которого сидели две маленькие куколки.

«Вот ведь как, Елена Васильевна, значит, жена его, — радостно подумала Тоня, — приедет завтра, сразу скажу ей, как его тащила…»

Тоня дружила с эвакуированной из Ленинграда Еленой Васильевной, слушала рассказы о большом городе, приходила спрашивать, как решить трудную задачку, и часто пыталась отблагодарить эту грустную, задумчивую женщину за ее заботы, да все как-то не могла придумать, чем отблагодарить…

— Вот приедет, я и скажу ей, — повторила Тоня и вдруг спохватилась: — Хотя, нет! Я-то, дура, целовала его.

Он, конечно, не разберется, что это я делала от нежности к воину нашему… к человеку, который страдал за нас. Вот смеяться-то будет, если вспомнит меня… Скажет: «Влюбилась, дурочка». Нет, ничего нельзя говорить Елене Васильевне.

Она хотела уйти и не могла, а так и сидела в углу и следила за военным. Он взял в руки куколку, вздохнул.

— Почти пять лет не видел… — сказал он глухо, — и теперь не довелось повидаться. Завтра рано утром — ехать. Выросла, наверное, Ляля?

— Во второй класс перешла, — ответила тетя Дуня. — Шустрая такая. Вы мешок положите, Леонид… нс знаю, как по отчеству. Ни разу вас Лена по отчеству не называла.

— Семенович, — сказал военный.