Олег Меркулов - Ради тебя

Все это было известно командующему. Ему было куда больше известно, чем Пономареву. Каждое утро в свежей разведсводке, которую ему клали на стол, назывались новые части немцев. «Сбиваясь с курса», немцы систематически облетывали наши погранрайоны. «По ошибке» немецкие самолеты садились на наши погранаэродромы: один летел с Балкан и взял чуть восточней, другой отбился от эскадрильи, которая перебазировалась из Франции. Зачем, спрашивается, летели эти самолеты в такую даль? Их переброска никак не могла сойти за экспериментальные полеты на дальность. Летчики в них были не асы-одиночки, а рядовые офицеры люфтваффе. Они получили обычный секретный приказ, такой же, как и другие эскадрильи, и им грозили крупные неприятности за то, что этот приказ стал известен русским. Зачем же Геринг стягивал свою авиацию так близко к СССР, что летчики путали аэродромы?

Армейская разведка доносила, что на железных дорогах резко возросло движение поездов на восток, что эшелоны с военными грузами идут один за другим, и на польских станциях забиты все пути, эшелоны разгружают ночью, и снаряды, мины, горючее увозят со станции на грузовиках и в цистернах по рокадным дорогам.

Были еще сотни настораживающих штрихов, но когда немцы в местечковых больницах стали развертывать свои госпитали и постепенно отводить пограничников, заменяя их солдатами вермахта, тут уж гадать-думать было нечего.

И Пономарев очень осторожно стянул свои танки с полигонов, вывел мотопехоту куда надо и собрал корпус в районах сосредоточения, в лесах, но у дорог, а штаб и кое-какие службы оставил в городках, где до этого дислоцировались боевые части.

За час до начала войны командующий армией, в которую входил корпус, позвонил ему и приказал «быть наготове» и «ждать приказа». Хорошо, что он заранее приготовился, а другие — многие другие части — не приготовились. Что они могли сделать за час, чтобы как следует встретить немцев?!

Немцы, основательно отбомбив пустые казармы и гаражи, в лесах не нашли корпуса. Но, как только Пономареву привезли приказ, и как только танки вытянулись на дорогах, немцы с них не слезали. Жиденькая система ПВО ничего не могла сделать, а нашей авиации в воздухе не было. Изредка, правда, пролетали «ишачки», но толку от них было чуть.

Сбив погранзаставы, немцы пошли и пошли.

Нисколько не было странно, что корпус — его люди — не боялись войны. Никто не предполагал, что начало войны превратится в народную трагедию. Люди не боялись войны, потому что война им виделась нетрудной, ожидаемые победы заслоняли убитых, да и убитых должно было быть мало. Конечно же, было лестно участвовать в сражениях, совершать подвиги, и было приятно потом получать заслуженные награды и славу…

На армию, в которую входил корпус, навалились части 1-й танковой группы Клейста. Его дивизии, круша и давя, обтекая узлы обороны, рванулись в глубь Украины.

Перед первым боем, когда танки, изготовившись, стояли на опушках, корпус был каким-то торжественным. И хотя от поблескивающих снарядов, которые носили к танкам, уже веяло зловещим, люди в полках были в приподнято-праздничном настроении. Они привыкли к своим танкам, эти танки для них пока ничем не изменились, патроны и снаряды были внутри, их не было видно, и люди расхаживали между танками, как между привычными надежными машинами, в которых не таилась опасность. Они привыкли к ним, как привыкает тракторист к трактору, шофер к грузовику, вагоновожатый к трамваю. Они еще не прочувствовали, что кроется в названии «боевая» машина; они еще не постигли смысла этого определения «боевая».

Люди шутили:

— Как пол-ленты всажу Гитлеру в зад, вот почешется!

— Если до Берлина тыща верст, а моя бета (так красноармейцы называли БТ) запросто пробегает двадцать в час, так через сколько мы будем на «Унтер дер Линден»?.

Пономарев не судил этих людей. Горько, конечно, было видеть эту детскость у взрослых красноармейцев и младших командиров, но он понимал, что в ней повинны не они. На комсомольских и партийных собраниях, на общих коротких митингах лица выступавших светились решительностью и отвагой. Они призывали идти только вперед и вперед, и наносить сокрушительные удары врагу, который, коварно разорвав договор о ненападении, вторгся на священную землю нашей родины. Эти слова выражали настроение людей. Разъяснять, что война — это не марши для «бет», что, прежде чем всадишь пол-ленты Гитлеру в зад, надо похоронить не одну сотню тысяч своих, было бы неверно, как и приказывать стирать надписи на танках, которые экипажи писали мелом. Надписи эти были всякие, но смысл их сводился к наиболее часто повторяющейся «Даешь Берлин!»

Пономарев, занятый по горло делами и распоряжениями, старался не замечать этого и не огорчаться.

Он хотел бы слышать больше вопросов, вроде: «Чем вооружен немец? Что надо делать, если?.. Как поступить, когда?.. Можно ли?.. А так будет правильно?..» и видеть не как чистенький комроты рисуется перед машинисткой штаба, а как он, перемазанный, изучает каждую спайку в рациях своих танков. Он хотел бы, чтобы на лицах его людей — не штаба, где уже кое-что знали и посерьезнели, а в батальонах, во взводах — были бы не праздничные улыбки, а жесткое, даже угрюмое, выражение, потому что за угрюмым выражением — горький опыт и стойкость. Против уверенных в своей силе немцев, против очень сильных немцев, как раз нужна была стойкость.

Пономарев знал, что очень, очень многие не увидят победы. С первого часа войны на сердце у него стало холодно, как будто там застыла кровь.

Вечером пыльный полковник привез приказ командующего округом. Корпус должен был, стянувшись по разным дорогам, выйти к небольшому польскому местечку, принять там боевой порядок, отбить шоссе на Львов и, действуя как ударный кулак пехотной армии, совместно с ней сковать наступающие немецкие части.

Величественная это была картина.

Командир дивизии, на которую базировал свой КП Пономарев, приподняв бровь, доследил, как секундная стрелка обежала последний круг, взглянул на Пономарева, Пономарев кивнул, и командир дивизии скомандовал:

— Давайте!

Адьютант комдива поднял ракетницу.

Ракета еще только пролетела свою высшую точку, а танки, ломая кустарник и деревца, сбрасывая с себя маскировочные ветки, выходили на дорогу и строились там. Машины двигались резче и четче, чем на самых ответственных учениях. Эти редкость и четкость дали голоса дикторов, выступления на собраниях, тревожные слухи, более требовательные, но уже и более доверительные приказы командиров.

Немцы шли не только по шоссе, но и по параллельным ему проселкам. Бить вбок им было удобно. Пономарев видел, как, озираясь, мчались во весь дух от них мотоциклисты, видел опрокинутые пушки и сожженные автомашины. Один полк корпуса, вырвавшись на шоссе, прошел по нему несколько километров, давя и расстреливая остолбеневших немцев, так что вначале все было хорошо. Корпус взял несколько деревень и за день продвинулся, пересекая дороги и форсируя речушки, на два десятка километров. Тут было все. И чувство победы, и трофеи, и пленные, и возбужденные рассказы тех, кто уже побывал в деле, и завистливый восторг в глазах тех, кто еще не был.