Олег Меркулов - Ради тебя

Они развернули бредень.

— А где Егорий? — спросил сержант.

— Какой Егорий? — Пономарев остановился. — Победоносец?

— Наш, — объяснил сержант. — Егорий! — негромко крикнул он. Бас у него был очень спокойным, полевым, лесным, совсем не солдатским Таким басом говорят за Уралом, на Белом море, в Алтайских горах.

— Здесь! — ответил из-за кустов Игорь. — Иду.

Они ходили с бреднем, а Игорь натаскал сушняка, вбил рогули, выломал поперечину и приготовил костер.

Полведра рыбы они наловили быстро, но Пономарев замерз и должен был надеть брюки и обуться.

— Да вы не торопитесь, товарищ генерал, — сказал ему младший сержант. — Что ей, ухе, вариться? Закипит, и ешь. Подождут дела. Не каждый день нам такое раздолье.

Уха и правда сварилась мгновенно — Игорь поддерживал под ведром гудящий огонь. Но к ухе подоспело еще двое.

Один из них шел по кустам и горланил:

— Это Женька, — объяснил Игорь.

Женька вышел к ним, дожевывая корку. Под мышкой у него были завернутые в обрывок газеты два суточных хлебных пайка. Женька отламывал от них корки и ел. Второй солдат, тщательно выбритый, без пилотки, пилотка была засунута за пояс, с расстегнутым воротом, посасывая холодную трубку, нес на вытянутых руках, чтобы не напылить в них, котелки с супом и кашей. У солдата были насмешливые глаза, чистый высокий лоб и явно иронический склад ума. Это подтвердилось и тем, как солдат смотрел на генерала — в хорошую меру почтительно и в тоже время испытующе, как бы говоря: «А что дальше? Что дальше, сэр?», и в спокойных, даже несколько пренебрежительно спокойных движениях, и в голосе — в любой фразе, в одной ясно, в другой — где-то на самом дне ее звучала ирония.

Женька, зажимая локтем хлеб, проглотил, не жуя, корку и отдал честь.

— Разрешите присутствовать?

— Присутствуй, — сказал Пономарев. — Давай хлеб.

Женька с готовностью отдал ему оба пайка. На одной полбуханке корок уже почти не было.

— Пожалуйста. Может, хотите и супу?

Солдат с трубкой отвел Женьку под кусты и уложил на шинель. Женька, бормоча «Никольский, друг! Расскажи сказочку», — сонно засопел.

Пономарев, набрав в ложку ухи, дул на нее.

Никольский сел напротив него и, блеснув глазами, достал из кармана медицинский пузырек граммов на четыреста.

— Не хотите ли, товарищ генерал? Спирити вини ректификата.

Отказаться от спирта под уху было просто грех.

— Что же, это как раз то, чего не хватает. А вот мальчишке даете зря.

Никольский разлил спирт по кружкам и разбавил водой.

— Виноват. Но его поковыряли в санбате. Там подрезали, тут подшили. Его зацепило, когда мы выходили. Надо было поддержать. Да он и выпил всего два глотка. А вообще нам всем сегодня скидка. Ну… — Никольский поднял кружку, — будем живы.

— Женька не такой, вы не подумайте, — сказал Игорь, когда они выпили и хлебали из котелков уху. — Это он с виду, а так…

— А я и не думаю. Откуда выходили? — спросил Пономарев Никольского.

Никольский объяснил.

— … И мы чуть-чуть этого гуся не разменяли. Понимаете, тут самим бы выскочить. Это не в поиске, когда знаешь дорогу назад, где фрицы и где наши, и знаешь, что выход тебе будут обеспечивать. Мы шли наобум, хорошо — нам помог местный Сусанин, так тут еще этот гусь! Но Кедров хотел его дотащить, и если бы не Кедров…

Ложка Пономарева замерла между котелком и ртом.

— Кедров?! Ты — Кедров?

— Да.

«Неужели?.. Нет. Не может быть! А если?.. — Пономарев продолжал есть. — Сейчас попробую, только надо как-то… Как сделать? Нет, не может быть! Не может быть, но и может быть! Почему не может быть? Почему? Я должен!» — сказал себе Пономарев.

Женька неожиданно приподнялся и как ни в чем не бывало подключился к ним:

— Кедров — герой. Ваш адъютант нас всех переписал — Женька на колене показал, как важно переписывал их адъютант: «Будете представлены к правительственным наградам!»

Никольский следил за Женькой смеющимися глазами, но Пономарева этот Женька сейчас раздражал.

— Все зависит от вас! — заявил Женька. — Но если для нас нет, то для Кедрова… Его даже старшина поздравил, вот именно, если бы не Кедров…

— Хватит! — крикнул Игорь. Женька было открыл рот, чтобы добавить еще что-то, но Игорь опять крикнул: — Хватит, тебе говорят!

Пономарев, доедая уху, старался припомнить лицо комдива Кедрова. Штаб дивизии, точно, стоял в Новограде, но ему не очень часто приходилось сталкиваться с комдивом. Дивизия была стрелковой, командир ее был старшим по званию и должности, но изредка — на учениях или еще где-нибудь — они встречались. Похож ли этот солдат на комдива, Пономарев не мог решить. Что-то казалось ему похожим, что-то в лице, но комдив был как-то глубже и тоньше, воспитанней, что ли, и в то же время тверже. У этого Кедрова глава были женственней, но, может, это просто было от мальчишки?

— Ты говоришь, отец твой был военным? Мать успела эвакуироваться?

— Успела. — Кедров отвел глаза. — Сейчас она в Калининской области.

Снова в кустах затрещало.

Пономарев посмотрел туда и потом опять на Кедрова. Кедров встал, и хотя чай в котелке вот-вот должен был закипеть и в костре было достаточно дров, ушел за сушняком.

— Кажется, Батраков, — сказал Никольский. — Николай! Держи левей! Еще один наш, — пояснил он.

«Если бы с отцом у него было по-другому, он хоть что-нибудь ответил. Почему он не ответил?»

— Да? — переспросил Пономарев Никольского. — Тоже выходил? — «Ведь я про мать потом спросил! Надо сделать так…»

Додумывая, Пономарев встретился взглядом с солдатом, который остановился перед ним… Это был Батраков.

Пономарев был потомственным рабочим. Его дед и отец работали на питерской судоверфи. В юности строил корабли и он, но, отслужив красноармейский срок, Пономарев не вернулся из армии, сделав жизнь армии своею жизнью. Он окончил школу младших командиров, потом курсы командного состава, получил батальон, потом полк, потом дивизию, готовился в академию и прошел в нее.

В академии он зубрил немецкий, одно время он брал и платные уроки, чтобы следить за «вероятным противником» не по выхолощенным переводным бюллетеням, а читая военные и не военные немецкие журналы.

Он читал Экке, Моделя, Гудериана; закрыв глаза, он мог диктовать их тактические и оперативные схемы. Схемы в конечном итоге были стандартными: обход, охват, прорыв. Они строились на бухгалтерском расчете и педантичном выполнении приказа, учитывая солдата как «штык» или «саблю». Немецкие теоретики рассматривали армию как машину, и в перечне, определяющем силу, отбрасывали морально-психологический фактор — то есть человеческую душу — на самый конец.

В начале учебы Пономарев усмехался над рассуждениями о том, что воюет оружие, а не люди. Позднее, когда немцы стали насыщать армию бронетанковыми и механизированными полками, и когда ему, Пономареву, стало все труднее побеждать в тех мысленных боях, которые он разыгрывал на карте, он перестал усмехаться.