Михаил Зайцев - Особое задание. Записки разведчика. Прыжок в ночь

Гитлеровцы молчали.

- Товарищи сержанты, на местах расположения отделений обеспечьте наблюдение за противником и без моего ведома из траншей никого не отпускать! - приказал произведенный в младшие лейтенанты Цветков, наш бывший помкомвзвода.

Пожалуй, раньше я никогда не присматривался так к людям, как сейчас. Бой и пролитая кровь сблизили всех, сделали побратимами. Мы поняли, почувствовали, что такое локоть товарища в бою, ободряющее слово, лишний патрон.

Смотрел я на десантников и думал: не сломились, выстояли крылатники, хотя враг и. был силен. Мы в другом оказались сильнее. И силу эту, воплощенную в идею, ту, что принято называть духом солдата, дала нам Родина, партия и комсомол. И еще я думал о том, что наш род войск не сравнишь ни с пехотой, ни с партизанами, ни тем более с другими родами войск. У пехотинцев на передовой есть тыл: ранят солдата - можно отлежаться в тепле и уюте где-нибудь вдали от фронта. Убьют, опять же - похоронят с почестями.

Партизаны тоже имели базы, да еще и не по одной. Пустят под откос пару составов или гарнизон фашистский уничтожат - есть потом где укрыться, передохнуть и сил поднабраться. Нам же всегда приходилось быть в двойном кольце, лицом к лицу с врагами. Все пути отступления для нас были заказаны. Но за нами незримо стояла Москва - воплощение всей нашей жизни, ее смысла и существа. И за это бились мы, не думая о себе, о своей, в отдельности от всех, жизни. Мы почти физически ощущали всю тяжесть возложенной на нас ответственности, и это чувство ответственности за судьбу Отчизны стало содержанием всех наших помыслов.

Не знаю, чем объяснить, но после первого боя у меня появилась вера в свою неуязвимость. А с этим пришло хладнокровие и спокойствие - очень важные качества в бою. Но и все прежние представления о суровости и тяготах войны теперь ни на что не годились. День и ночь перемешались в нашем сознании: бессонные часы, голод и холод с первых же дней фронтовой жизни обрушились на нас лавиной. Не говоря уже о круглосуточном, непрекращающемся обстреле наших позиций фашистами. Даже кухня (трофейная) в первую же ночь была разбита шальной миной, и мы вынуждены были перейти на самообслуживание. Вопрос, что варить, где варить и как варить, был не таким уж простым. Пораскинули наши командиры умом, прикинули и решили: готовить пищу, то есть варить конину (недостатка в которой не было), по отделениям. В остальном предоставлялась неограниченная свобода инициативы и действий.

Собрав наше отделение, сержант Юра приказал:

- Зайцев и Агафонов, возьмите два фрицевских бачка, заготовьте мяса и сварите как положено!

- Есть сварить! - ответили мы с Сашей и пошли кухарничать.

Среди оставленного фрицами добра мы отыскали нужную кухонную утварь и, вооружившись немецкими штыками-кинжалами, быстро нарубили конины. Разобрав кирпичи обвалившихся во время пожара печек, поставили на жарко тлеющие угли и головни бачки с мясом. Сами прилегли тут же погреться на кирпичах, не выпуская из рук винтовок. Прошло часа два времени, вдруг слышим:

- Хенде хох!

Нас точно пружиной подбросило. Вскочили с винтовками наперевес, смотрим, стоит перед нами Иван и хохочет.

- Вот как я вас напугал!

- Дурья твоя голова! Разве можно так? Ведь мы же тебя могли запросто застрелить или полоснуть ножом, - накинулись мы на него.

- Ну, ладно! Не сердитесь, больше не буду. Дайте кусочек мясца для пробы. Сварилось уже, наверно?

- Бери.- Саша открыл крышку бачка.

Ткнув кинжалом в поднявшийся над варевом пар, Иван подцепил что-то (в темноте не было видно) и попытался откусить. Глядя на пробовальщика, мы с нетерпением ждали его похвалы.

- Чего это вы, черти полосатые, сварили, откусить невозможно? - раздраженно спросил пробовальщик.

- Как чего? Мясо! - буркнул Сашка.

- Мясо… а словно резина. Чуть зубы не сломал. От чего только резали вы, когда заготавливали? - выговаривал нам Иван. А полуулыбка так и не сходила с его лица.

- Лошадь - животное чистое! У нее все можно есть. Это тебе не какая-нибудь хрюшка. А вообще можешь и н^ есть, мы не неволим. Посмотрим, чего ты сваришь,- поддержал я помощника.

- Ладно вам дуться, дайте-ка еще кусочек,- переменил тон наш друг.

- Бери, нам не жалко, - остыл и Александр. Второй кусок пришелся другу по вкусу.

- Соли, жаль, нет, а так бы в самый раз.

- Ну и лиса же ты, Ванька, - совсем подобрел Саша.

«Фью, фью-ю-ю»,- пролетели две мины и оглушительно жахнули по соломенной крыше ролусгоревшего сарая - напротив, в огороде. Разноцветными стрелами пронеслись по деревне пулеметные очереди - и снова короткая пауза. Пользуясь ею, мы подхватили посудины с обедом и, лавируя между грудами битого кирпича, помчались кормить бойцов.

В траншее, рядом с сержантом Юрой, сидел обросший, с обмороженными щеками десантник и что-то рассказывал. Вглядевшись пристальнее, я узнал нашего батальонного повара (мы считали, что весь хозвзвод погиб). Поставив бачок, мы присели возле.

- Есть, наверное, хочешь? - спросил его сержант.

- Нет, не хочу. После всего, что видел и перенес, кусок в горло не лезет.

- Что же случилось? - расспрашивали мы его.

И он рассказал нам о случившемся. Гитлеровцы разожгли у леса костер, что, видимо, и ввело в заблуждение экипаж самолета. На этот костер мы и начали выпрыгивать. Сами понимаете, какая была встреча! Расстреливали нас в упор, прямо в воздухе. Мне и еще нескольким десантникам удалось прорваться…

Поблуждав ночь в лесу, они вышли к деревне Большие Выселки, встретились с десантниками из восьмой бригады. Около роты их было. А вскоре деревню окружили гитлеровцы. Наши заняли круговую оборону. На предложение сдаваться ответили огнем. Взбешенные фрицы вызвали авиацию. Черные столбы дыма поднялись Над избами.

Десантники дрались, отчаянно, предпочитая смерть фашистскому плену. Задыхаясь в дымной гари пожаров, в сплошном кольце оглушающих разрывов, голодные и измученные, они боролись. Окоченевшими руками, с неукротимой, нечеловеческой яростью поднимали оружие и стреляли, стреляли… Стреляли здоровые, стреляли истекавшие кровью раненые, стреляли умиравшие, уходя из жизни без криков и стонов. Когда фашисты подобрались совсем близко, а наших оставалась одна горстка, поднялись они во весь рост и молча пошли в свою последнюю -атаку. И пали все до одного. Пали в девятнадцать мальчишеских лет. Но не склонились перед врагом…

Он остался в живых только потому, что был контужен и фрицы посчитали его за убитого.

Очнувшись, падая и снова вставая, шел он двое суток по лесу, пока не наткнулся на десантников нашей бригады. Они накормили его и переправили к нам в Ключи.

Окончив рассказ, он какое-то время сидел молча, потом вдруг вскочил на ноги и с криком: - Теперь я фрицам глотки буду рвать! - упал на край траншеи, потеряв сознание.