Вадим Кожевников - Это сильнее всего [Рассказы]

И когда старика Христова сняли с седла и подвели с качающейся на груди отрубленной головой сына к дереву, чтобы вешать, — раздалось пение партизанского гимна. Оно было сильным и громким. Но кто пел, жандармы не могли узнать: пели все. Вся толпа пела, сомкнув губы.

Спустя три месяца после казни посадили в тюрьму младшего, пятнадцатилетнего сына Христовой, Петку.

Стефу привели в тюрьму и заставили смотреть, как пытают сына. И Стефа, стоя возле окровавленного, содрогающегося от боли, обнаженного сына, шептала ему слова, которые говорила, когда он болел совсем маленьким, те слова, которые говорят все матери страдающим детям, но не каждая мать способна произнести сыну, умирающему в руках палачей.

И когда Соня Драгойчева — это она сейчас шла по шоссе со Стефой к кричащему от счастья городу — спросила Стефу, сохранил ли ее сын, Петко, тайну о месте явки, Стефа сказала:

— Мой сын умер.

И слово «сын», произнесенное. Стефой Христовой, прозвучало с такой же торжествующей силой, как звучал сейчас голос города.

И Соня Драгойчева обняла Стефу и назвала ее своей матерью. Но она была сама мать.

Молодой учительницей деревенской школы, еще стеснявшейся учеников, Соня Драгойчева начала свою жизнь революционерки.

Во время переворота Цанкова она уже находилась в штабе рабочей партии, готовившей народ к водруженной борьбе против фашистской партии.

16 апреля 1925 года начались массовые аресты. Соня Драгойчева — в пловдивской тюрьме. Она беременна. Но палачи подвергают ее пыткам. Сорвав с нее одежду, ее обливают бензином и поджигают. Когда мечущаяся горящая, она упала на каменный пол камеры, огонь погасили, накрыв ее мокрыми овчинами. Ее жгли снова, снова гася и снова поджигая. Три товарища, трое сильных, мужчин, не выдержали такой пытки: они выбросились из окна тюрьмы на скалы. Соня боролась за жизнь, ее жизнь принадлежала уже не ей одной.

Соню Драгойчеву приговорили к смерти.

Семь месяцев она жила в тюрьме под пытками, жила только для того, чтобы дать жизнь и потом умереть. Но народ, который помнил Соню, вел борьбу за ее жизнь, — и правительство было вынуждено заменить смертную казнь пожизненным заключением.

Когда родился сын, Соня назвала его Чавдар. Пока ребенок питался молоком матери, он был здоров, потом стал чахнуть и медленно умирать. Соня просила спасти ребенка. Но сын был приговорен за мать. Тюремное начальство отказалось спасти жизнь Чавдара.

Народ спас жизнь Чавдару: массовые демонстрации протеста прошли по всей Болгарии. Чавдару было три года. Товарищи отправили мальчика в Советский Союз.

Свыше десяти лет сидела Соня Драгойчева в тюрьме. Холодные камни тюремной камеры дни и ночи высасывали живое тепло ее тела, болезнь леденяще входила в грудь, кровь из надорванных легких заливала горло, она задыхалась. Но мысль о сыне, живущем в необыкновенной стране, грела ее коченеющее сердце. Вытирая текущие по подбородку струйки крови, она заставляла себя встать с койки и начинала ходить по камере и дышать, глотать воздух, пить его, чтобы жить.

Не только на родине Сони Драгойчевой, но и в других странах развернулось большое движение за амнистию. Устрашенное правительство вынуждено было выпустить из тюрьмы среди других революционеров и Соню Драгойчеву.

Выйдя из тюрьмы, она снова стала призывать болгарский народ на борьбу с фашистами.

В 1941 году, когда немцы пришли в Болгарию, Соня во время массовой облавы была арестована и заключена в концлагерь.

Товарищи помогли ей бежать. В подполье она стала секретарем Национального Комитета Отечественного фронта.

Бесстрашная, она ходила из деревни в деревню, из города в город, организуя явки, устанавливая связь между партизанскими центрами. Она пробиралась в глухие дебри гор, к партизанским отрядам.

Она была беспощадна к тем, кто оказывался слаб духом, и ликовала, когда имя человека отмечалось подвигом.

Молодые бойцы партизанских отрядов называли ее матерью. И слово «Мать» стало именем Сони, данным ей народом. Даже старик Христов почтительно называл ее Матерью, благоговея перед мужеством ее, перед неиссякаемой силой духа и веры.

Стефа Христова, болгарская крестьянка, высохшая от жестокого труда, поверила в дело Драгойчевой так, как только мать может верить матери, и она послала сыновей своих на смерть во имя того, чтобы вечное материнское счастье торжествовало на ее земле.

И сейчас, когда они обе, седые и в черном, шли по пустынной дороге, обессиленные счастьем и слезами счастья, им казалось, что там, куда они идут, они встретят детей своих и дети обнимут их, прижмут к себе и скажут это слово, самое высокое слово на земле — мама.

И когда они шли, поддерживая друг друга, прижимаясь друг к другу, пролетавшая по шоссе автомашина остановилась, и, высунувшись из нее, молодой боец крикнул им веселым голосом:

— Мамаши! Если вы в город, — садитесь.

Женщины остановились, поглядели друг другу в глаза и, не сказав ни слова, подошли к машине, сели в нее.

Так, молчаливые и торжествующие, доехали они до города, где были радость и музыка, цветы и знамена, где люди в военной форме Красной армии обращаются к пожилым женщинам со словом, которое входит в сердце и не хочет уходить оттуда, как сладкая боль, как радость, как счастье.

1945

Я не буду называть действительного имени этого человека. Но делаю это вовсе не для того, чтобы сохранить право на литературный вымысел. Простая и строгая правда доходчивей самой изощренной фантазии… Главная причина — не обмануть доверие человека, случайно раскрывшего свою душу другому.

Потом, я должен предупредить, не все даты точны. Нельзя с блокнотом и карандашом в руках слушать исповедь человека, даже если ты его встретил первый и последний раз в жизни.

И еще: в рассказе нет финала. Ибо человек этот — с трудной судьбой, и нет нужды облегчать ее в угоду кому- либо.

Прощальный банкет, который решил нам дать корреспондентский корпус, был устроен в ресторане, расположенном на каменной террасе древней белградской крепости. Глубокие земляные рвы, окружающие крепость, были некогда превращены в вольеры для зверей зоологического сада. Но теперь вольеры были пусты. Немцы любят стрелять. Во время оккупации в ресторан могли входить только немцы.

Удивительный вид открывался отсюда.

Здесь место слияния двух рек: Дуная и Савы.

Серебряный тусклый туман, пропитанный лунным светом, создавал впечатление, будто огромная река течет в воздухе.