Вадим Кожевников - Это сильнее всего [Рассказы]

Мы дрались день и половину ночи, потом мы отходили в полном мраке по каким-то горным тропинкам. Я шагал рядом с раненым партизаном, и, когда от усталости стал шататься, он предложил опереться на его плечо.

А когда я отдохнул, то попросил немедленно провести меня к Тито, интервью с которым входило в основу моего задания.

Представьте мое смущение: тот самый раненый партизан и был Тито. Весь облик этого человека и все его поведение настолько противоречили тому, о чем мы договорились с шефом, что я не смог писать неправду.

Мне не приходилось встречать более благородных людей, более одухотворенных и чистых в своих поступках и помыслах.

Я радировал и знал, что это не будет напечатано, но я писал правду.

Ну, что ж дальше? Я остался с партизанами и стал партизаном. Я научился спать стоя, как лошадь, греть руки о нагревшийся ствол автомата и бросать лежа гранату. Стоит ли говорить, что моему решению остаться с партизанами предшествовали встречи с людьми, которые знали меня в детстве, и посещение мест, где я родился. Я посетил свой дом, вернее, развалины на том месте, где был мой дом. Мне рассказали, как был обезглавлен мой отец и как голову его привезли усташи и бросили к ногам моей матери. Я разыскал свою сестру. Это была седая старуха в рубище. Она не узнала меня. Дети ее погибли под развалинами дома, куда попала немецкая бомба.

Я не мог больше оставаться американцем, я стал хорватом. И мне вернули мое родное имя.

Два года я пробыл в армии Тито, это для меня было большим, чем двадцать лет жизни там .

Но самое мучительное началось для меня потом. Мы одержали победу. Да, вы помогли нам, без вас победа не пришла бы. Война кончилась. Я увидел страну, разоренную, измученную, и мне нужно было решать: кто я? Нужен ли я здесь? Да, я мог воевать, но теперь, что я могу делать? Писать? Нет, не могу писать. Здесь нельзя писать так, как писал всю жизнь. Но у меня нет другой профессии. Хорошо, я могу стать шофером. А семья, жена, ребенок, разве я могу обречь их на такую жизнь? Потом, это совсем другая жизнь. Здесь нужно жить не только для себя, понимаете? Ну, вы это отлично знаете! А они не поймут никогда. Но ведь той, своей жизни я добился какой ценой! И я достиг многого! Отказаться от всего? Смешно, верно? Да, пожалуй, смешно отказаться! Моя жена, которую я любил, которая дорога мне, как сама жизнь, — тоже отказаться от нее?

Да, но она сама отказалась от меня.

Она прислала мне телеграмму и попросила во имя нашего ребенка не возвращаться больше в Америку. Там считали меня убитым. Жена получила страховую премию и вложила ее в дело отца. А когда ее отец узнал, что я жив, он отказался отдать деньги. Теперь, если я вернусь, они будут разорены.

— Ну, так как же: согласитесь теперь вы со мной еще выпить? — Он поднял бокал и остановился, выжидающе глядя мне в глаза.

— Как же вы теперь думаете дальше жить?

Он наклонился и, расплескивая вино себе на колени, глухо сказал:

— Я очень много потерял для одного человека, но я нашел то, без чего не может жить ни один настоящий человек на земле, — отечество.

Поставив бокал, он добавил задумчиво:

— Я все равно не мог бы вернуться, жена облегчила мне решение. Я всегда считал ее самой умной женщиной, какую мне когда-либо приходилось встречать.

Охватив лицо руками и опершись локтями на колени, он застыл в своей позе. Потом, выпрямившись, заявил.

— Если б я сейчас встретил того репортера, с каким бы наслаждением я набил бы ему морду и сбросил туда, вниз!

Поднявшись, он направился было к бару, за новой бутылкой. Но, не дойдя, вернулся и сказал:

— Нет, не буду, утром будет болеть голова. А завтра у меня большой день, пускаем новую турбину.

— Вы что, поступили на завод?

— Да, я кое-что смыслю в этом деле. Я забыл вам сказать, что около двух лет в Канаде я работал по монтажу, там и научился русскому языку у ребят из русской колонии. Но они совсем другие русские. Впрочем, это так, к слову.

Он пожал горячей сухой рукой мою руку, небрежно надел фуражку, лишенную медного герба, и ушел, ни разу не оглянувшись.

1945

В мужественном и суровом армейском быту не примято обращаться к воину по имени и отчеству. Сдержанная лаконичность свойственна языку бойца и командира.

А вот его, нашего санитара, все называли по имени и отчеству — Павел Филиппович. И командир так называл, и комиссар, и бойцы.

И это было высшим знаком почтения к человеку, не имеющему в своих петлицах никаких знаков различия.

Желтый блин лысины, выпуклое брюшко, валкая походка, постоянная добродушная улыбка в маленьких, чуть заплывших глазах свидетельствовали, что строевая выправка не совсем далась ему.

А между тем даже самые матерые фронтовики отзывались о нем как о человеке невозмутимой и дерзкой отваги.

На досуге Павел Филиппович любил рассказывать с воодушевлением о своей амбулатории в селе Малые Кочки, где он собственноручно выкрасил хирургический кабинет цинковыми белилами. И стал от этого кабинет белый, чистый, как фарфоровая мисочка.

Любил Павел Филиппович плотно покушать и выпивал целый котелок чая с крохотным кусочком сахара.

Недавно произошел с ним такой случай.

В ночь наша часть должна была перейти в наступление.

Бойцы заняли исходное положение. Тяжелая артиллерия разрывала мрак ночи кровавыми полосами огня. Воздух колебался от тяжких взрывов. Черная земля, поды маясь в небо, осыпалась обугленными комьями.

Бойцы сидели в окопах, прижавшись к влажным стенам.

И вдруг в окоп неловко свалился человек. И когда он поднялся, браня свою неловкость, все увидели, что это Павел Филиппович.

Оглядевшись, Павел Филиппович строго спросил:

— Где тут у вас поспать пожилому человеку можно?

Подложив себе под голову свою зеленую медицинскую сумку, Павел Филиппович улегся в земляной нише. И скоро между интервалами канонады все услышали храп Павла Филипповича.

На рассвете орудия смолкли. Цепи бойцов поднялись и пошли в штыковую атаку.

Вместе с бойцами был и Павел Филиппович. Полы его шинели были подоткнуты за пояс. Он бежал с озабоченным и серьезным лицом человека, очень занятого, целиком поглощенного своим делом.

И когда мина разрывалась почти рядом, Павел Филиппович, присев на корточки, оглядывался на воронку с таким раздражением, с каким глядел у себя там, в Малых Кочках, на сиделку, когда она, входя в операционную, неосторожно хлопала дверью.

И Павел Филиппович работал. Перевязав раненого, он взваливал его на спину и тащил на перевязочный пункт. При этом лицо его багровело, на лбу появлялись капли нота, он моргал, тяжело дышал. Все-таки возраст давал себя знать.