Лауренциу Фульга - Звезда доброй надежды

— И из-за меня, дорогая моя! — возразил комиссар. — Так как в соответствующее время вместо того, чтобы спустить его на землю и образумить, вместо того, чтобы вернуть его к действительности и хотя бы сказать о тебе правду, что ты жива и возвратишься, я удовольствовался ролью безразличного наблюдателя его трагедии. Да, да, не удивляйся! Это была трагедия. Я понял это много позднее, когда он бежал и я практически ничего уже не мог сделать. — Он положил ей на плечо руку не для того, чтобы повернуть к себе, а чтобы придать иной акцент признаниям, которые должны были последовать. Иоана слушала его внимательно, ее нервы напряглись, как тетива лука. — После того как ты возвратилась из госпиталя, — продолжал Молдовяну, — ты нашла в своей тумбочке примитивную статуэтку из глины, верно? Естественно, ты спросила, откуда она у меня, но я тебе не дал определенного ответа. Все осталось покрыто тайной. Ну хорошо, дорогая моя, эта тайна носила имя Штефана Корбу. Он сделал статуэтку собственными руками, вероятно стремясь изобразить тебя. Ее случайно нашел в подвале госпиталя один из немецких санитаров после его побега. Статуэтка эта была, по заявлению санитара, идолом, которому, поклонялся Штефан Корбу. Хочешь знать и другие подробности?

Если до сих пор Иоана считала, что все мысли комиссара исходят из его чудесной способности проникать в сущность вещей, вскрывать внутреннюю логику скрытых и обычных явлений, то на этот раз ей пришлось познакомиться с потрясающим умением пользоваться силой фактов и документов! По мере того как Молдовяну заставлял ее вместе с ним проникать сквозь запертые двери подвала, где Корбу создал собственный мирок, знакомил ее с адресованными ей письмами, Иоана обретала о любви Корбу совсем иное представление, от которого росла ответственность за его судьбу в будущем. Она повернулась к зданию комиссаров и пристально посмотрела на лицо в рамке подвального окна. Комиссар продолжал рассказывать ей о содержании писем, в которых человек кричал о своей бессмысленной любви. Ее ни разу не охватило чувство досады, что муж приподнял занавес над миром, которому следовало бы оставаться в тайне и неприкосновенности. В сложившемся после побега положении, как сказал Молдовяну, письма могли бы объяснить многое; Но они многое объясняли лишь только ему самому, так как он совсем не думал предавать их гласности. Разве в глазах следователя такое оправдание, если бы оно было представлено Молдовяну, имело бы хоть какую-нибудь цену? Иоана слушала его внимательно, но никак не могла отделаться от впечатления, что, вопреки расстоянию, человек в подвале их видит и слышит: уж очень расширены были у него глаза и неподвижна на губах улыбка.

Она резко повернулась к Молдовяну и уцепилась за его руки.

— Тома, кто виноват? — Она все еще чувствовала взгляд и застывшую улыбку того человека в подвале. — Скажи мне, кто виноват?

— Какой смысл искать сейчас виновников? — ответил он. — Я знаю, о чем ты думаешь, и мне жаль, что именно в эту ночь надо было говорить о нем. Я сказал себе, что никогда не стану тебе говорить правду о статуэтке и его письмах.

— Но так лучше!

— Тогда от нас обоих требуется твердость.

— Не забывай, что мы даже Кайзеру спасли жизнь. Так почему же тогда не можем спасти и ему?

— Я еще верю, что не все потеряно.

— Анкуце был там у него. Что он сказал?

— Я послал доктора скорее для того, чтобы он выяснил, в какой мере мотивы побега двух других сродни Штефану Корбу.

— И они одинаковы?

— «Я отказывался, отказываюсь и буду отказываться говорить об этих мотивах!» — ответил Корбу. Это все, что мог вырвать из него Анкуце.

— Ну и о чем это говорит?

— Что он в самом деле ненормальный, но лоялен к нам.

— А это поможет чем-нибудь в его положении?

— Подождем до завтрашнего дня.

— Разве что старина Влайку… Что он сделал бы на нашем месте?

— Влайку?

— Да!

— Пришел бы к выводу, что жизнь куда сложнее, чем донесения, которые я посылаю в Москву.

— Теперь, когда ты знаешь все, ты рассердишься, если я оставлю статуэтку у себя?

— Нисколько. Да и Корбу обрадовался бы, если бы ему сказали, что она находится в твоей ночной тумбочке.

— А письма ты мне так никогда и не покажешь?

— Не покажу. Завтра я их верну ему.

— Но что случится с ним завтра?

Иоана, разумеется, имела в виду судебное заседание. Впрочем, все время, пока они сидели на скамейке в парке, Иоана ощущала неотвратимую силу суда, который должен был состояться на следующий день в Горьком. Ночь потеряла всякое очарование, и даже луна перестала быть красивой…

Но судебный процесс был отложен. Произошло это из-за Штефана Корбу, у которого случился нервный припадок как раз ночью, после того как Иоана и ее муж вышли из парка и покинули лагерь. Он с неистовством ударил по окну, около которого стоял, и упал на койку с окровавленными кулаками. Его увидели только утром, когда принесли еду. Ничего серьезного, однако, не случилось. Несколько порезов, и все. Об этом сообщили доктору Тоту, обычно наблюдавшему за состоянием здоровья трех заключенных. Он привел с собой Раду Анкуце, скорее для того, чтобы тот был переводчиком. Необходимо было немедленно установить обстоятельства и причины случившегося, чтобы Тот смог в свою очередь информировать комиссара. Случай был тем неприятен, что произошел он накануне судебного процесса.

Попытка самоубийства исключалась. Штефан Корбу не воспользовался ни одним осколком стекла, валявшимся на полу. Вены рук, единственное место самоубийц, у которых нет под рукой ничего, кроме осколков, были не повреждены. Более того, вопреки последствиям, которые он теперь испытывал, и душевному расстройству накануне Штефан Корбу показался своим взволнованным визитерам внешне совершенно спокойным, как будто ночью в нем произошел полный поворот от отчаяния к олимпийскому спокойствию, от цинизма и неудержимого бешенства к самой суровой, почти неправдоподобной ясности ума.

Удивленный прежде всего этой метаморфозой, Анкуце не посмел излить на него весь свой гнев, который овладел им, и обратился к Штефану просто с дружеским укором:

— Какого черта, парень, ты же в своем уме? Что означает эта демонстрация?

Корбу улыбался, сияя от торжества. Сначала он жестом показал на Тота, который обмывал его рану спиртом, давая понять, что он не хотел бы иметь его свидетелем при своей исповеди, после чего ответил:

— Объяснения только для тебя. Ему скажи, что я свихнулся. Мне все равно.

— Иного объяснения я и не вижу, — возразил Анкуце.

— Нет, оно существует! Одно, о котором ты даже и не предполагаешь. Вечером ты просил, чтобы я сказал тебе, почему совершил побег. Теперь я скажу. Впрочем, это тайна. Но я знаю тебя и Иоакима и убежден, что вы будете молчать. Так вот, месяц тому назад я был уверен, что Иоана Молдовяну умерла, и не мог более жить в том же самом мире, в котором ее знал живой!