Иван Меньшиков - Полуночное солнце

Гости пытались его развеселить, но ничего не выходило. Тогда Ефим Пырерко, всегда хмурый крепыш, почти ровесник своего учителя, принес из соседней комнаты походную кровать и, чтоб не было скучно хозяину, поставил ее рядом со столом. Он заботливо расстелил постель, раздел Васю Подольского и уложил спать.

— Так веселее будет.

Вася Подольский быстро уснул. Он проспал до обеда, не успев даже проводить своих учеников.

Теперь они работают за тысячу километров друг от друга, но маленькие антенны скрепляют их дружбу так, что они почти совсем не чувствуют расстояния, точно живут в каком-то большом городе и беседуют за одним столом. Они шутят друг с другом — «разыгрывают», как говорит уборщица на рации. Когда у Ефима Пырерко родился сын, а дочери исполнилось тринадцать лет, друзья горячо поздравляли его, чуть не сорвав передачу метеосводки с острова Рудольфа на материк. А через месяц Ефим Пырерко благодарил товарищей за посылки, за книги дочери и соски сыну. Он писал, что его дочь уже научилась выбивать две буквы по азбуке Морзе.

Вот из-за него-то, Ефима Пырерко, своего любимого ученика, и беспокоился начальник радиостанции. В течение трех суток рация в горах Пай-Хоя молчала, сколько ее ни вызывали.

Медленно течет время.

Вася Подольский подходит к щитам передатчика и приемника. Он задумчиво смотрит на золотые, синие и голубые волоски микроламп. На душе его тяжелая тоска.

Усевшись за ключ, он вызывает культбазу за Хоседа-Хардом. Ему отвечают не торопясь. Радист передает в газету статью о развале колхоза.

«Все ли так?» — спрашивает начальник рации.

«Все так», — уверенным речитативом тире и точек отвечает радист.

«До свиданья», — передает Вася Подольский и выключает передатчик.

«С Ефимом была точно такая же история, — вспоминает он. — Только Ефим не подписал под статьей своей фамилии. Статью напечатали, а счетовода колхоза арестовали. Милиция поехала за остальными. Если бы Ефим подписал свое имя, ему бы несдобровать».

Вася Подольский смотрит на часы. Половина третьего. За окном поднимается ветер.

«Антенну бы не сорвало».

И вновь включаются рубильники. Начальник радиостанции надевает наушники и ловит рацию на Пай-Хое. «В наушниках удобнее ловить», — думает он, и внезапно лоб его покрывается потом, а лицо бледнеет.

Неуверенно, тревожно несется по эфиру: точка, точка, точка, тире, тире, тире, точка, точка, точка. Сигнал бедствия: «SOS!» — «Спасите наши души!»

И враз все станции мира замолкают, прислушиваясь к этому сигналу, и только речь патера нудно и тягуче несется в эфире.

Вася Подольский подбегает к передатчику и выстукивает дрожащими пальцами: «Пай-Хой, Пай-Хой. В чем дело? Я вас слушаю. Перехожу на прием».

Но от станции Пай-Хой, врываясь в гнусавую и скучную речь патера, по-прежнему несется сигнал бедствия, выстукиваемый неуверенной рукой: «SOS! SOS! SOS!»

Вася Подольский бежит в соседнюю комнату и смотрит на карту округа. Ближайшие населенные пункты — Амдерма и Югорский Шар. Там есть радиостанции, но людей мало, и они не смогут прийти на помощь.

Он вновь садится за ключ и передает всем ближайшим станциям просьбу узнать, что случилось с его учеником. Через полчаса ему молнируют, что, кроме сигнала бедствия, рация Пай-Хоя ничего не отвечает. Радист с Югорского Шара даже усомнился в истинности сигналов: «Перепился, верно, твой ученик, ну и дурит».

«Ты сам перепился», — отвечает Вася Подольский и звонит председателю окрисполкома.

— В Амдерме есть аэросани. Пусть немедленно выедут, — говорит тот.

Вася Подольский телеграфирует в Амдерму, но аэросани, оказывается, вышли из строя, да и бензина нет.

— На собачьих упряжках выедем.

«Сейчас же», — выстукивает Вася Подольский, и голова его начинает кружиться от наступающего сердечного припадка.

Он встает и, шатаясь, выходит в соседнюю комнату. Там берет с подоконника вино в тяжелом графине; наполнив до краев мензурку, выпивает ее и стучит в стенку.

Входит хмурая девушка, оправляя на ходу расплетенную косу.

— Аня, — говорит он, — подежурьте. Пай-Хой передает сигнал бедствия, следите за ним. Будет что важное, разбудите.

— Хорошо, — говорит девушка, подходит к начальнику, укоризненно качает головой и берет со стола графин. — У вас же сердце плохое!

— Да, — говорит Вася Подольский, и голова его клонится на подушку, — мне не дожить до весны.

И припухшие красноватые веки его опускаются.

…К утру собачьи упряжки подвезли вооруженных людей на стойбище за культбазой. Вместо чумов зимовщики увидели только потухающие костры да палатку — рацию с полощущимся над нею красным флажком.

Люди вошли в палатку и тихо обнажили головы. У черного передатчика сидела маленькая девочка с заплаканным лицом. Придерживая одной рукой братишку, она выстукивала онемевшими пальцами сигнал бедствия: «SOS! SOS! SOS!»

А поодаль, у керосинки, лежал с раздробленной челюстью Ефим Пырерко, и возле него валялась изорванная в клочки статья о друзьях счетовода, готовивших кулацкое восстание.

Этот год сделал несчастным и трусливым гордого Яли.

С Руси пришли неспокойные люди. Они собирали бедняков ненцев и говорили:

— В царское время богачам, кулакам и шаманам хорошо в тундре жилось, а батракам, беднякам и середнякам худо жилось. Советская власть по-другому сделала. Она батракам, беднякам и середнякам хорошую жизнь делать помогает. Она их хозяевами в тундре сделала. У кулаков и шаманов батрачить не надо. В парму с ними не надо становиться.

Яли посмеялся над этими словами. Но на третий день от него ушел самый крепкий батрак. На пятый день ушли еще двое. Осталось три батрака на пять тысяч оленей…

Сердито падал хорей на рога передового.

Тяжелое ружье лежало под шкурой на нартах. Зарядив его, Яли объехал тысячное стадо, всматриваясь в кусты карликового ивняка.

Ночью к Яли неожиданно приехал человек. Он был так напуган, что вожжи выпадали из его трясущихся рук и он заикался.

Это был старый друг Делюк Вань.

— Смерть нам, Яли! У меня тоже сбежали пастухи.

— Уходить надо…

— Уходить надо, — подтвердил Делюк Вань, — пастухов я обратно сманю, в два раза олешков больше буду давать. Только куда уходить?

— За Пай-Хой. В Обдорск. А там в Сибирь.

— Будет так, — махнул рукой Делюк Вань, заворотил упряжку и, выругавшись крепким русским словом, скрылся в белесой бесконечности снегов.

На следующий вечер оленьи стада двинулись на Урал. Издали казалось, что громадные площади кустарников медленно ползут по болотистым низинам. Кончилась полярная ночь. Солнце ослепительно голубым пламенем зажгло снега. От него болели глаза. Яли позвал пастухов, выдал им дымчатые очки и сказал: