Иван Меньшиков - Полуночное солнце

До левого берега оставалось совсем немного, не более ста метров, и Тарас выкатил второй пулемет. Сержант помог ему подтащить патроны, а потом обернулся к раненому:

— Давайте простимся, ребята.

И обнялся с Тарасом, а потом с бойцом у пулемета.

Немцы подводили последний понтон, когда Тарас заложил ленту.

— Можно, товарищ сержант? — спросил он и увидел в прицельной раме щупленького офицера и четырех гитлеровцев. Чуть вправо уже стояло отделение автоматчиков, и в ожидании приказа на переправу подтянулась рота мотоциклистов.

— А я садану по тому краю, — посоветовался раненый, — чтоб им в пекло к батьке легче было лезть.

— Ну что ж, — согласился сержант и сказал: — Можно.

И враз переправа замерла на какое-то мгновение. Частый огонь пулемета обрушился на правый берег, и заржали немецкие кони, и автоматчики попа́дали на настил, но пулемет сержанта накрывал их, и раненые сползали в воду. И те, что были ближе к левому берегу, тоже кинулись в воду, но Тарас, точно припаянный к пулемету, прошил их длинной очередью, и они поплыли вниз, относимые быстрым течением.

— Дай по берегу, — попросил сержант раненого. — Дай по тому берегу.

И раненый перенес огонь на тот берег, но немцы не дрогнули. Под крики офицеров они заполняли переправу, и те, что оставались живыми, бежали дальше, перепрыгивая по телам, конвульсирующим или недвижимым. Перед левым берегом они мгновение медлили, не решаясь кинуться с оружием в воду, и это помогало Тарасу бить их густой очередью.

Голова Тараса кружилась от напряжения и ярости. Какая-то странная лихорадка трясла тело, но, закладывая ленту за лентой, он успевал кричать раненому:

— Держись, дорогой!

И тот кратко отвечал:

— Держусь, братишка.

И каждый из них в эти мгновения чувствовал кубанскую степь за собой, и станицы, полные прифронтовой тревоги, и Кавказ, который должен стать смертным рубежом для врага.

Но немцы шли и шли. В отчаянном марше они шли по этой смертной переправе, падали в воду с глухим криком и тонули — то быстро, то медленно — и, только потеряв надежду навести последний понтон, обрушили на плавни весь огонь своих пулеметов, минометов, артиллерии.

— Надо переменить огневую точку, — сказал сержант. — Отступать нельзя, но надо обмануть их.

Тарас выругался и помог оттащить пулемет и патроны на новое место.

Сержант заправил ленту, смахнул пот со лба и прижался к земле. Снаряд тяжко ухнул вправо от него.

Солдаты вновь заполнили всю переправу. Сержант со всей яростью нажал гашетку пулемета. Вокруг рвались мины, взлетали в небо песок и тина с клочьями камыша, но, кипя от ненависти, он видел только одно — эту смертную переправу и солдат, бегущих ему навстречу, и падающих в воду, и поднимающихся под его пули.

Какая-то радость вдруг запела в его душе, и он на мгновение закрыл глаза. Над переправой взвились фонтаны воды, и она рухнула от взрыва авиабомб, свалившихся с неба, полного звезд.

К берегу подошло подкрепление.

Сержант увидел на краю окопа Тараса, склонившегося над своим товарищем, застывшим у пулемета. Тарас, видимо, был ранен. Прижав левую руку к груди, он шептал сердечно:

— Держись, дорогой… Нам некуда отступать, дорогой…

Он лежал на лесной прогалине и все еще бредил атакой.

— Я тебе покажу, гадина! — шептал он обветрившимися черными губами. — Не уйдешь!

Санитарка быстро делала свое дело. Она оттащила его к кустам, и трава в том месте, где они проковыляли, стала глянцевой, сизой, как после инея.

— Потерпи, товарищ, не надо кричать, — настойчиво и мягко попросила она.

— Гадина! — все тише и тише повторял раненый, и тяжелые кулаки его медленно распустились, по острым скулам поползли блеклые пятна.

Девушка встала на колени, всмотрелась в его лицо и ощутила губами прерывистое горячее дыхание.

Перочинным ножом она разрезала голенище левого сапога. Сладковатый запах крови и пота стеснил ей дыхание. Это было новое ощущение, и она на мгновение закрыла глаза. Она перестала даже дышать: так сильно пахла кровь.

Но руки ощутили густую теплоту, и она открыла глаза. Она преодолела тошноту, подкатывавшуюся к горлу, и бережно освободила раздробленную ногу от голенища.

Отрезав штанину повыше колена, девушка резиновым жгутом перетянула ногу и остановила кровотечение.

Теперь оставалось закрыть рану. Но когда она стала это делать, руки отказались ее слушаться. Голубые жилки, подрагивавшие в густой крови, притягивали ее взгляд и вызывали головокружение.

— Боишься?

Девушка вздрогнула. Она посмотрела на раненого. Скуластое лицо его было бескровным, и губы казались еще более черными и обветрившимися. Одни глаза смотрели на девушку спокойно и понимающе. Точно это были глаза совсем другого человека.

— А ты не бойся… — тихо сказал он. — Я уже теперь ничего не чувствую. — И, опустив веки, раненый спросил: — Ее отнимут? Да?

Девушка не ответила, она быстро закрыла марлей рану.

— Значит, правда? — настойчиво повторил боец.

— Лежи, — сказала девушка. — Я посмотрю, можно ли сейчас нам пробраться к своим.

Ткнувшись носом в канаву, догорал у шоссе вражеский танк. Раскаты боя удалялись. Шипящий, придыхающий свист повисал на мгновение в воздухе, и лишь спустя минуту-две раздавалось «ух-ахр» дальнобойных орудий.

Девушка посмотрела на дорогу, и губы ее задрожали. Беспорядочно паля, мчались вражеские мотоциклисты. Она отпрянула к кустам.

— Ну вот… — растерянно прошептала девушка. — Ну вот…

За мотоциклистами ползли тяжелые танки. В асфальт впечатались следы широких гусениц. Потом все стало тихо, и только мерный шаг пехоты был слышен за изгибом шоссе.

Девушка долго и внимательно всматривалась в лицо раненого, и нежность, и сострадание, и гордость, что вот только от нее одной зависит его жизнь, овладевали ею.

У него было скуластое некрасивое лицо и неуклюжее длинное тело. Руки его, распластанные на траве, носили следы боя. Ладони были в масле и ссадинах. Девушка посмотрела на свои руки. Мягкая розовая кожа, прозрачная и бархатистая.

«Война, — подумала девушка. — И такие руки!»

Ей не понравились свои руки. Она еще боялась смерти, страданий и войны. Наверное, она еще не обрела подлинного мужества, такого, каким владел вот этот человек, подбивший связкой гранат вражеский танк. Может быть, ей и не дано быть такой, как он.

— Товарищ! — сказала девушка, низко наклоняясь над лицом раненого. — Товарищ!

Веки бойца дрогнули, но он не открыл глаз.

— Наши отступили.

— Уходи, сестра, — тихо, но настойчиво прошептал боец. — Моя песня спета. Ты еще успеешь.

— Не говори глупостей! — сердясь, сказала девушка.

— Это маневр. Наши стоят по обе стороны шоссе. Они пропустят танки и отрежут их от пехоты. Я знаю.