Валерий Андреев - Экзамен на зрелость

Глядя на шхуну, матросы не находили себе места. А боцман, проходя по палубе, погрозил кулаком и пробурчал:

— Ну подожди, придёт и твой черёд.

Идёт дождь. Вторые сутки нудно барабанит по плащ-накидке, сечёт лицо. Земля не принимает больше ни капли, и тропка, по которой пробирается поисковая группа, давно уже превратилась в бурлящий ручей. Бамбук под тяжестью влаги поник и нахохлился. Пепельно-серое небо повисло над самой головой.

Противно хлюпает в сапогах вода, намокшая одежда прилипла к телу и мешает двигаться. Мы должны засветло добраться до лагунных озёр, иначе нарушители могут вырваться.

Пробираясь в этой мокрети, я с раздражением думаю: «Какой же ты командир! Не мог разобраться в солдате, с которым служишь уже полгода!»

Без колебаний причислил я Стёпина к разряду несобранных, нерасторопных. Его неряшливый вид и угловатая фигура раздражали меня, ни разу не прошёл я мимо Стёпина без замечания. Когда я отчитывал его за что-нибудь, он опускал глаза, краснел и молчал. В соревнованиях Стёпин не участвовал, танцевать и петь не умел. Любовь к книгам, пожалуй, единственное, что нравилось мне в Стёпине.

На коротком привале я приказал радисту связаться с центром. Ответ был неутешительный: «Стёпин в сознание не приходил!»

Стёпин, спасая товарища, сорвался со скалы и сейчас лежит в госпитале. Вот тебе и не лучший солдат!

Снова нестройная колонна растянулась по тропке-ручью. Снова по плечам застучал бамбук, стряхивая на нас обильную дождевую росу.

Бурную горную речушку я встретил с радостью, будто она своей студёной водой в состоянии рассеять тревожные мысли. Где-то у вершины сопки клубятся серные пары. Там мы должны дождаться группы Феликса Абрамяна.

Желторотые сольфатары пыхтят, как паровые машины. Из одной со свистом вылетает пар. Кажется, вся сопка клокочет, трясётся, вот-вот взлетит в воздух. Уставшие люди опускаются прямо на застывшие потоки самородной серы.

Радист привалился боком к камню и спит. Дотрагиваюсь до его плеча. Он просыпается мгновенно.

— Попробуй связаться, Саша, — я не говорю больше ни слова. Радист и так понимает и торопится.

— Передают: состояние без изменений. Значит, без улучшения…

Наконец появляется Феликс со своими людьми. Ещё издали улыбается, что-то кричит. Всё такой же весельчак, балагур. Только борода отросла за эти два дня и вокруг глаз тёмные круги.

— Что-то ты, братец мой, скис, — смотрит на меня Феликс. — Давай закурим, что ли.

— Давай.

— Что и говорить, не везёт нам. Вечно мы с тобой на самых оперативных участках и в то же время в стороне. Какого дьявола нарушители попрутся в сопки? Всё мы с тобой на подстраховке.

Пора. Наши пути расходятся. Снова впереди бамбук и тропка-ручей. Только теперь она всё время закручивается на перевал. В нескольких шагах позади меня тяжело ступает наш походный повар Сверчков. Вся фигура его выражает упорство. А вот радист. Тонкий, как тростинка, с девичьей талией. Рация тяжёлая, ломит плечи, гнёт к земле, а он, словно двужильный, идёт себе и идёт.

Отступаю в бамбук и пропускаю мимо себя ещё несколько человек. Много усталых, угрюмых, обросших лиц. Разные люди. Но случись что, наверняка все поступят, как Стёпин.

Ищу глазами радиста. Теперь он где-то впереди, в голове колонны. Тяжело дыша, настигаю его.

— Связи с центром нет, — предваряет он мой вопрос.

До перевала остаются считанные метры. Но как они тяжело даются! Последние усилия — и внизу сквозь густую пелену дождя смутно проступают чаши лагун. Через несколько минут приходит сообщение от Феликса. Он тоже «перемахнул» перевал.

…Чем ближе озёра, тем настороженней и подвижней люди. Некоторые заметно волнуются. Веет не дождевой свежестью. Пересекаем дорогу. Стоп! Радист делает какие-то знаки. Подхожу, беру наушники. Приглушённый голос Феликса сообщает: «Отбой! В 14.15 нарушители задержаны. Находитесь у дороги и ждите транспорт».

Феликс минуту молчит, а потом переходит на неофициальный тон:

— Ну, что я тебе говорил, парень. Не везёт нам.

Домой мы добрались к вечеру. Войдя в комнату, я бросил сумку на стол, собираясь переодеться. Потом раздумал.

…Я шёл прямиком по тропинке, совершенно не чувствуя усталости. Темнота плотно окутала лес. Только изредка проступали белые стволы берёз.

Дежурный врач встретил меня вопросительным взглядом. Очевидно, его удивил мой растерзанный вид.

— Ради всего святого скажите, как чувствует себя Стёпин. Рядовой Стёпин, — поправился я.

Врач минуту помедлил:

— Это вчерашний случай?

— Да, да.

— Сейчас уже ничего. Пришёл в сознание. Будем надеяться. Но к нему ещё нельзя.

Выходя из госпиталя, я улыбался.

Жив. Будет жить.

Дорога раскалённой спиралью убегает в сопки. Красное пемзовое покрытие лишь кое-где разъедено бурными потоками, и шофёр гонит машину со скоростью за шестьдесят.

Справа картина постоянно меняется: поредевший строй пихт уступает место смешанному лесу, на смену малиннику спешит березняк, его вытесняют густые заросли бузины. И снова малинник, березняк, пихты… Слева — сопки. Они лишь медленно-медленно разворачиваются, подставляя для обозрения то одну, то другую сторону.

Вот вулкан Менделеева. Он видел первых русских, ступивших на Курильскую землю, — Анциферова и Козыревского, наверняка был свидетелем пленения японцами Головнина, на него смотрели Крузенштерн и много-много других людей. А сколько ещё поколений будет любоваться им!

Дорога так стремительно исчезает под колёсами, что кажется, и время летит быстрее обычного.

Дороги! Сколько раз вы стелились под самолётом зелёными островами лесов, квадратами полей, лентами рек и пятнышками озёр; перекатывались упрямой океанской волной, постукивали стыками рельсов, парили асфальтовым миражем, ползли размокшим просёлком. Но какими бы вы ни были, всегда вы вели к увлекательным живым делам.

Я задумался и не сразу замечаю разбитые колеи с жидкой чёрной грязью, по которым уже не катится, а плывёт наш «газик». Шофёр констатирует: «Конец асфальту». Пробираемся осторожно, словно по зыбкому настилу. Машину то и дело заносит. Изредка лужи сменяются подсохшей грязью, и тогда газуем вовсю, торопясь наверстать потерянное время. Шофёр знает, какой груз везу я в своей видавшей виды полевой сумке, поэтому и спешит.

Поворачиваюсь к нему.

— Ты говоришь, Семёнов, будем к девятнадцати на заставе?

— Обязательно.

Я успокаиваюсь. Открываю сумку, перебираю красные книжечки — комсомольские путёвки.

Напряжённо смотрю вперёд, и передо мною уже не разбитые колеи, а тропы, ныряющие в распадки, карабкающиеся в сопки, оборванные прибрежными скалами, водопадами, речушками. Тропы, может быть, ещё более крутые и тернистые, чем другие…