Вальтер Горриш - Звучащий след

Как тревожно прозвучал вопрос в устах этого жалкого мошенника. Но почему он назвал Ахима доктором?

— Знал бы он, кто ты на самом деле, — хихикал Мюллер, — он бы тебе глаза выдрал.

Я пытался подняться, но это мне не удавалось: я снова и снова падал. Я погрузился в бездонную пучину, потом опять взмыл вверх и упал к ногам Тома. Он злорадно усмехнулся и, ни слова не говоря, изо всех сил пнул меня ногой в живот.

— Том, что ты делаешь? — закричал я, корчась от боли, в ужасе от его жестокости.

Он занес ногу для нового пинка, но вдруг остановился.

— Думаешь, я и теперь буду дожидаться приказаний? Нет! Укусил, наподдал, и готово!

— Но, Том, всему виной бидон, — скулил я. — Он был один-единственный, и я должен был его заполучить.

— Черта с два, я видел, как ты радовался, когда я валялся в дерьме, — возразил Том. Он схватил меня за руку, которую я отдал ему без сопротивления, и укусил за палец.

— Вот так, — сказал он, — теперь мы квиты. — Он мог бы с таким же успехом вонзить зубы в кусок дерева — ни малейшей боли я не почувствовал. Но то, что он направился к убежищу Бобби, привело меня в бешенство. Этот прохвост был хитер, вдруг ему удастся раздразнить Бобби? Я вскочил и бросился за ним вдогонку. И с разбегу налетел на стеклянную стену, которую от волнения не заметил. За ней стояли Том, Ябовский и Бобби. Я прыгал, как обезьяна, пытаясь вскарабкаться на стену. «Эй, Бобби», — звал я, размахивая костями. Но, сколько я ни прыгал и ни кричал, никто из троих меня не видел.

Дикое отчаяние овладело мною оттого, что я не мог до них добраться, и я бросился на песок. Солнце жгло мне голову и плавило мозг, превращая его в жидкий свинец; лица тех троих растаяли в звенящем от зноя воздухе.

— Держи его за руки, это сейчас пройдет, — услыхал я голос Ахима.

И правда — боль в животе постепенно утихла. Я пришел в себя, но был еще слишком слаб, чтобы двигаться. И тут я почувствовал, как меня раздевают.

Чьи-то шаги проскрипели по песку, и возле меня поставили ведро.

— Ну давай, Иоганн, не церемонься, вымой его хорошенько, — произнес Ахим.

— Кожа да кости, — ворчал Мюллер, приводя меня в порядок.

Я заснул. Проснувшись, я обнаружил, что лежу возле барака, укрытый одеялом. Дизентерию как рукой сняло, и в охватившей меня блаженной истоме я принял решение — решение четкое и ясное. Как только я вернусь в барак, я оторву дощечки, которыми перед самой болезнью отгородил свое место от всех остальных. Смех, да и только — дощечки шириной в ладонь! А если бы Ахим и Мюллер всерьез решили, что их нельзя переступать, что было бы со мной теперь? Нетрудно догадаться! При этой мысли я невольно закрыл глаза.

Так я лежал еще очень долго, но скучать мне не пришлось. За те дни, что я хворал, в лагере многое изменилось. Новостью для меня был рынок, открывшийся в недостроенном бараке, в пятидесяти шагах от того места, где я лежал. Я видел там множество людей, державших в руках свои носильные вещи, а также покупателей, которые тщательно проверяли качество предлагаемого товара. В этой толпе шнырял Том; он то и дело хищным движением выбрасывал вперед голову, словно выискивая жертву. Со своего места я больше ничего не мог разглядеть. Я решил подозвать к себе Тома.

— Эй, Том! — крикнул я, когда он оказался поблизости.

Том сразу же кинулся ко мне и остановился в нескольких шагах, глядя на меня с недоверием.

— У меня есть для тебя славное дельце, — успокоил я его, — но сперва скажи, что нового?

С невероятной быстротой Том выпалил цены на добрый десяток товаров.

— Господи Иисусе, — стонал я, — пачка сигарет — триста шестьдесят франков, да это ж недельный заработок!

Том предостерегающе поднял руку.

— Это было час тому назад, — назидательно сказал он и принялся закидывать меня новыми ценами.

— Но Том, — сказал я, потрясенный его памятью на цифры, — отчего же теперь все стало вдвое дороже?

— Час тому назад в Перпиньян прибыли первые беженцы с севера, — гласил его ошеломляющий ответ.

Случилось то, в чем я никогда не сомневался: немецкие войска продвигались вперед, и с каждым метром завоеванной ими земли франк все больше обесценивался. Но почему же у Тома такое печальное лицо? Покупать он все равно ничего не мог — денег у него совсем не было, значит, высокие цены вряд ли его трогают. Наверное, он тоже из тех, у кого рыльце в пушку.

— Ага, ты, значит, тоже из тех, кто рад бы разделаться с фюрером? — попытался я его спровоцировать.

Том испуганно вытянул свою немыслимо худую шею. Очевидно, я очень обидел его своим подозрением. Однако допытываться о прошлом человека было не в обычаях лагеря. Поэтому я переменил тему:

— Том, у меня есть для тебя неплохое дельце.

Он весь превратился в слух.

— Ну, говори, — понукал он.

Я рассказал ему о нашем с Ахимом плане.

— Ты будешь разносить кофе, создашь рекламу нашему предприятию и за каждую проданную кружку получишь десять процентов комиссионных.

Том сразу же согласился, но мне он явно не доверял. Он упрямо настаивал на составлении договора, и мы заключили письменное соглашение. Итак, теперь я был с ним в расчете. С чувством облегчения следил я за удаляющейся тощей фигурой.

— Послезавтра начнем, — крикнул я ему вслед. На бегу он повернул голову.

— Договорились!

На другое утро Мюллер схватил меня в охапку и вытащил во двор. «Мамочкина детка хочет на ручки», — брюзжал он. Но теперь уж меня не могла обмануть его грубость.

— Я тебя просил, что ли? — проворчал я в ответ.

— Скажи на милость! Мальчик-с-пальчик еще собирается учить других!

Мюллер осторожно опустил меня на песок и ушел, однако через несколько минут вернулся, неся печенье и кружку чаю. Из одеяла он соорудил подобие тента, так что я мог удобно расположиться в тени. Все это Мюллер делал с педантической обстоятельностью. Но та простота, с какой он оказывал мне помощь, словно иначе и не могло быть, вызвала во мне бурю противоречивых чувств.

— Слушай, Мюллер, — сказал я, — немецкая армия подходит!

С минуту он глядел куда-то за море. По его спине было видно, как он дышит — глубоко и ровно, словно человек, готовый встретить надвигающуюся бурю или грозящую ему катастрофу. Поведя плечом, Мюллер обернулся ко мне.

— Я ее не звал, — ответил он и ушел.

Глядя прямо перед собой, я смахнул с одеяла несколько песчинок. «Это ты ее звал» — таков был смысл ответа, и я его хорошо понял. Конечно, Мюллер был прав. Меня ждет родной дом, а не каторжная тюрьма или еще того похуже, как Мюллера и многих других. Я смотрел, как он волочит ногу по песку. Этот человек собственными руками смывал с меня дерьмо, да и всего, что сделали для меня другие, я тоже никогда не забуду. Я был глубоко взволнован. Мысли, которые я до сих пор трусливо подавлял, просились наружу, они властно требовали, чтобы к ним прислушались. В смутной надежде глядел я на море, лениво выгибавшее спину под ласками теплого ветра. «Дай им бог вовремя унести ноги» — это было все, что я мог пожелать моим друзьям.