Вальтер Горриш - Звучащий след

Ахим, как всегда, стоял у котла и разливал похлебку. Из-за только что перенесенной дизентерии я получил одну жижу, к тому же Ахим объявил во всеуслышание, что сажает меня на диету и пусть никто не протестует, когда потом мне будут давать лишнюю порцию картофеля и бобов или другой гущи, оседающей на дно котла. Поев, я уселся возле барака. Я не собирался шпионить за Мюллером и Ахимом, но их поведение невольно толкало меня на это.

Они сидели невдалеке от недостроенного барака и шептались. Мюллер, как видно, был с чем-то несогласен. Он вдруг вспылил, как всегда, и замахал руками, но Ахим спокойно отвел их в сторону. Посовещавшись, они сразу расстались. Мюллер свернул за угол какого-то барака, Ахим же возвратился в наш.

— Ну как, лучше тебе? — с рассеянным видом осведомился он о моем самочувствии.

— Так себе, — ответил я.

Должно быть, Ахим думал о чем-то важном, иначе он не прошел бы мимо меня, как лунатик.

Со стороны Пиренеев в лагерь скользнул мягкий влажный сумрак. Я улегся на камышовую подстилку, которой меня снабдил Мюллер, и стал прислушиваться к вечерним разговорам. Понемногу голоса затихли. Вскоре к шепоту ветра, задувавшего в барак сквозь открытые двери, примешался храп.

Я лежал и, глядя в темноту, поджидал Мюллера. Секунды ползли, растягиваясь в минуты. Мюллер не возвращался. Должно быть, этой ночью они что-то затевали. Вот кто-то сбросил с себя одеяло, и мимо меня прошмыгнула какая-то фигура. В темноте она показалась мне непомерно огромной. Человек, пробиравшийся к выходу из барака, был Гроте: я узнал его по прерывистому дыханию астматика. С таким же хрипом он втягивал в себя воздух, ставя возле меня на песок ведро, когда я метался между лихорадочным забытьем и явью.

Гроте тоже не вернулся. За ним следом вышел и Ахим.

Я подождал еще немного, потом в свою очередь поднялся. Снаружи возле барака шныряли какие-то фигуры, кругом все было тихо.

Ахим, казавшийся призраком на фоне белых дюн, только что скрылся в песчаной низине — как раз в том месте, где я обнаружил следы крестьянина. Само собой разумеется, я пошел другой дорогой — параллельно Ахиму. Чудесная летняя ночь едва не заставила меня забыть о моем замысле. Я словно купался в парном молоке. Тело мое казалось невесомым, а надо мной в безлунном небе тянулись тропинки, выложенные сверкающими серебряными монетами. Со стороны Пор-Бу, где проходит испанская граница, над морем мерцали желтые огни. Расчувствовавшись, я сравнил их с желтыми тюльпанами в саду Бибермана, которые я втайне окрестил «дочерьми месяца». Воспоминание о Бибермане отрезвило меня. Я круто свернул направо, к морю, и, подойдя к проволочной ограде, лег на землю. Предстоящее приключение возбуждало меня, совсем как мальчишку, который собирается играть в индейцев. Смочив палец, я определил направление ветра, и по примеру героев детективной литературы, как змея, пополз вперед.

Невдалеке от низины, в которой исчез Ахим, ветер донес до моего слуха легкое покашливание.

Передо мной тянулась белая песчаная пустыня. Я решил добраться до гребня ближайшей дюны. Запустив пальцы в песок, я медленно, сантиметр за сантиметром, полз вперед. В конце концов я достиг цели.

— Сколько тебе могут дать? — услышал я внизу голос Ахима.

— В лучшем случае пять лет, — ответил Мюллер.

— А остальным?

Романтического подъема, побудившего меня к этой ночной вылазке, как не бывало. Огни Пор-Бу казались мне уже не тюльпанами, а глазами хищных зверей; я глядел на них, и мне хотелось бороться с чувством, которое парализовало мое тело и душу.

Я вдруг очутился в гигантской западне. Утыканные шипами стены и бетонный потолок неумолимо надвигались на меня. Если бы Мюллер громко пролаял своим, обычным злым голосом, которым он всегда читал мне рацеи, имена людей и ожидающие их наказания, давящий меня мрак мог бы рассеяться. Но он продолжал перечислять их, говоря тихим шепотом, — как море, ветер и песчинки вокруг меня.

— Герлаха, — говорил Мюллер, — я оцениваю в десять лет, Зиберта — в три года. Если они закатят ему больше, он погиб.

— А как обстоит дело с Джеки? — перебил его Ахим.

— Часть интернированных евреев отправляют в Африку, — пояснил Мюллер. — Если Джеки хочет туда попасть, он должен поладить с Розенбергом, старшим по его бараку.

«Ага, — подумал я. — Джеки — тот, что возил на себе старого негодяя, охотившегося за мной». Я чуть было не вскочил. «Ахим, Мюллер, Гроте, Юнгенс, — хотелось мне им сказать, — пойдемте, подожжем еврейский барак. А потом отправляйтесь домой и скажите: мы не хотим, чтобы нас засадили в тюрьму вместо евреев. Что же это — такое, мы должны подставлять свою голову, а они сядут на корабль — и поминай как звали!» Но я словно окаменел. Теперь говорил Гроте.

— Вы ведь сами знаете — если меня сцапают, мне не сносить головы, — сказал он и принялся вслед за Мюллером сыпать именами и сроками.

Кое-кого из названных я знал. Например, Фрезе. Это был человек лет пятидесяти, с короткими мозолистыми пальцами и обвислой кожей на затылке, — похожий на ломовую лошадь с упрямым взглядом. Он пообещал задать мне трепку, когда я со своим котлом хотел пролезть впереди него в кухне. Роде — худощавый двадцатилетний парень с белокурыми волосами и красным лицом. Недавно я так долго и с таким благоговением смотрел на его рот, из которого торчала сигарета, что он отдал мне окурок. Эти двое, а также другие реально существовали. Захоти я, я мог бы каждого из них ткнуть пальцем б грудь; они бы, конечно, сказали: «Рехнулся ты, что ли?» Они состояли из плоти и крови, а не из бездушных букв, как имена осужденных, которые я часто видел в газетах и по которым скользил безучастным взглядом.

Над затихшими дюнами забрезжил слабый свет. Взошла луна, и мне пора было возвращаться. Я думал о Гроте. Когда он не спал, то сидел на своем чемодане и искусно вырезал из кости затейливые шахматные фигурки со звериными и человечьими головами. Говорил он мало и почти не привлекал к себе внимания, как, впрочем, и два скандинава, матросы, которые все дни напролет сидели в своем углу и ловили кусавших их блох. Гроте тоже все время что-то искал, правда не в своей одежде. Я не могу сказать, что именно он высматривал. Быть может, какое-нибудь новое, никем еще не замеченное лицо, скорее всего — модель для своих изделий.

Теперь, возвращаясь в барак в каком-то исступленном спокойствии, я вспоминал длинные руки Гроте, державшие блестящую фигурку, представлял себе, с каким благоговением, уставившись взглядом в стенку, гладил он свое детище — так прикасаются к хрупкому ребенку или к дорогому фарфору. Я часто смотрел на это с улыбкой. Улыбка относилась к самому Гроте. Теперь, когда я знал, что ему предстоит, меня пробирала дрожь. Чудесным рукам, умеющим придать своим творениям живое выражение и форму, суждено стать мертвыми костями. Ночь небытия спустится на чуть раскосые глаза, которые испытующе вглядываются в каждое лицо, стремясь прочесть то, что оно скрывает.