Вальтер Горриш - Звучащий след

Я прочел воззвание коменданта лагеря к интернированным: «Ввиду угрозы эпидемий предлагаю удалить из лагеря всех собак».

Теперь Том поливал «профессору» спину. Меня перестало занимать поведение этой пары. Везде, где только ни появлялся Том, обязательно что-нибудь да случалось. В его бараке не прекращались скандалы. Вчера, например, у одного долговязого шведа украли часы. Швед поклялся, что уложит вора на месте, если только поймает его.

Я вошел в свой барак.

На пороге я на секунду остановился. Разница в освещении — с яркого света дня я попал в тусклый сумрак барака — не так уж поразила меня, не потому я остановился. Сквозь бесчисленные щели сюда проникали сверкающие лучи солнца и, ударившись о стены, рассыпались золотой пылью. Какое-то смутное чувство подсказывало мне, что я сам — неотъемлемая часть всего, что я здесь вижу, слышу и обоняю. И оттого, что все это стало мне так близко, я волен либо считать все здесь своим, либо от всего отмежеваться. Эта мысль меня обрадовала. Она позволяла мне сохранять независимость по отношению к моим товарищам.

При виде Ябовского я внезапно подумал, что с ним дело обстоит иначе.

По его словам, он звался Зигфридом, ему минуло уже двадцать шесть и он был еврей, иначе говоря, жалкая тварь, которую можно пнуть ногой и она еще скажет тебе за это спасибо. И с ним-то мне приходилось есть из одной консервной банки — другой посуды в лагере не было: банок — и тех не хватало. Мне могли бы наливать жратву в шапку, как другим, но жидкая похлебка быстро просачивалась сквозь ткань, и на дне шапки оставалась только кучка гороха вперемешку с кусками картошки. Меня ужасно мучила мысль, что я вынужден подчиняться диктату окружающих. Все во мне кипело возмущением против рамок, в которые меня насильно хотели втиснуть. Но за кого мог я уцепиться? Каждая струнка во мне была натянута, когда я осторожным оценивающим взглядом ощупывал лица окружающих. Я знал здесь почти всех, хотя прожил вместе с этими людьми всего несколько дней. А у каждого, кто храпел рядом со мной, было достаточно своих забот.

Был там Мюллер — в прошлом жокей, маленький, жилистый, слегка припадавший на правую ногу, — жалкий смутьян, который всюду совал свой нос. Черт его разберет, что он за человек! В вагоне Мюллер так, ни за что, отдал мне полфляжки воды — той самой воды, за которую «профессор» предлагал ему недельный заработок французского рабочего. В ответ на это предложение Мюллер только презрительно усмехнулся. Но вчера он совсем один прокрался в дюны.

В конце концов, это даже неплохо, что Мюллер в одиночестве выкурил там свою сигарету. Если я начну зашибать деньгу, я тоже не буду раскрывать объятия первому встречному.

Был там еще Ахим, который из двух глаголов «возьми» и «дай», очевидно, знал только первый. Оживленная беседа, которую мы вели с ним в Генте, да несколько сигарет, которые он мне дал, сблизили нас. Он лежал на своем месте против Мюллера, обратив ко мне узкое, нервное лицо. Я глядел на него не без зависти.

Я осторожно вытащил ноги из песка. За причудливым переплетом веревок, на которых висело наспех выстиранное белье, сидел Мюллер. «Делает из дощечки подошвы для сандалий, — решил я. — Ясно, планку он отодрал от пустующего барака, а подошвы потом продаст».

Стараясь не шуметь, я через соседа пробрался на свое место. Лежа на животе, я глядел в его лицо, изуродованное синими шрамами. Глубокий шрам шел вдоль носа Ябовского, рассекал его верхнюю губу и терялся во рту. Одно плечо подпирало подбородок, рука, высохшая, как сломанный сук, была бессильно скрючена. Сейчас он лежал на боку, и искалеченной руки не было видно.

К его здоровой руке притулился Бобби — маленький песик, покупавший себе жизнь ценой собачьей преданности. От каждого он что-нибудь получал, каждый из этих суровых парней ласкал его своими грубыми и нежными руками, и за это Бобби изо дня в день помогал нам коротать время между двумя раздачами пищи.

Я увидел собаку и забыл проверить содержимое моего чемодана. Сложив губы трубочкой, я пытался легким посвистом приманить к себе живой серый комочек. Бобби поднял свою хмурую щенячью морду. Его карие глаза, наполовину прикрытые огромными мягкими ушами, пристально глядели на меня. Быть может, Бобби заметил на моем лице следы презрения, с каким я только что смотрел на Ябовского. Так или иначе он не тронулся с места.

— Ты позволил Ябовскому запугать тебя, — упрекнул я щенка.

При звуке своего имени Ябовский беспокойно заметался во сне, бормоча какие-то бессвязные слова. Раздраженный, я зло поглядел на него. Скрюченная рука спящего бессильно царапала песок. Это бессознательное движение было жалкой попыткой вернуть руке ее былую силу, все еще жившую в памяти Ябовского.

А может быть, он инстинктивно пытался схватить меня? Пусть только попробует! «Избегайте всякого сближения с темными элементами». Да, я твердо решил ни в коем случае не подпускать к себе Ябовского и немного отодвинулся от него. Впрочем, я постараюсь как можно скорее отгородить те два квадратных метра песка, которые мне выделены. Никто не посмеет переступить мой порог.

— Есть там еще планки? — вполголоса спросил я Мюллера.

Бывший жокей выпятил нижнюю губу так, что она оказалась на одном уровне с подбородком, и многозначительно прищурил глаз. Стоило ему состроить такую гримасу, и он становился удивительно похож на старого уродливого божка. Мюллер и сам, знал это и, видимо, гордился своей лицевой акробатикой.

— Хочешь раздобыть планки? Охотно верю! Когда Бочонок в хорошем настроении, можно разнести по щепочкам весь пустой барак, — объяснил он мне.

«Ага! Значит, если мне нужны планки, надо задобрить Бочонка. Может быть, для этого сгодится моя верхняя рубашка», — размышлял я.

Ветер стал рвать дверь барака. Скрип ржавых петель ворвался в сон его обитателей.

— Ты читал объявление? — спросил я Мюллера.

— Какое еще?

— Приказано убрать из лагеря всех собак.

— Как бы не так, — усмехнулся Мюллер.

— Ей-богу, — не унимался я, — из-за эпидемий. У колонки висит приказ коменданта.

— Лучше бы комендант дал нам порядочное питье, — проворчал Мюллер. — Вода в колонке густая и вязкая, как клейстер, и просто кишмя кишит амебами, и дохлыми и живыми. Эти твари впиваются в стенки кишок, и, будь ты хоть Геркулес, все равно забегаешь, раз по двадцать на день. — Он свирепо выставил из-за белья свою наголо обритую голову. — А что будет с Ябовским, если они отнимут у него Бобби? Скажи-ка?

— Какое мне дело до Ябовского?

Мюллер поднялся, подошел ко мне и, присев на корточки, взглянул на меня так, словно видел в первый раз.

— Так, значит, тебе нет дела до твоего ближнего? Смею спросить, почему?