Вальтер Горриш - Звучащий след

На посыпанной гравием дорожке, которая вела через сад к ресторану, я догнал Эрну, ученицу из соседнего цеха.

Темно-красное вечернее платье, шелковистые белокурые волосы… Она старалась казаться солидной, как настоящая дама. Но передо мной была миловидная шестнадцатилетняя девушка.

Я отважился.

— Мы не опаздываем? — спросил я, обращаясь к ней.

Эрна с высокомерным видом семенила впереди. Ну и дурацкий же вопрос я задал! Кельнеры еще только расставляли столы и вешали фонарики! Смутившись, я замолчал. В конце концов Эрна могла бы хоть словом удостоить своего коллегу.

— Кажется, нет, — ответила она через минуту, — в здании еще темно..

Услышав звук ее голоса, раздавшийся совсем рядом, я сразу почувствовал: Эрна или никто. До зала мы дошли вместе, оживленно болтая. У входа я на секунду задумался. Что скажет мой начальник, если увидит меня вместе с Эрной? Меня мучил этот вопрос.

Моя мать считала нашего начальника чрезвычайно почтенным человеком, и, следуя ее совету, я беспрекословно выполнял все его приказания, которые он передавал мне через третьих лиц. Со временем я понял его метод. Служащий, подчинявшийся ему всецело, и сам становился носителем власти. Когда меня посылали в цех передать заказ, я сам уже требовал его быстрейшего выполнения. Если рабочие начинали ругаться, я имел право заявить: «Начальник приказал!», и все молча принимались за работу.

Само собой разумеется, что я не хотел терять положения, завоеванного с таким трудом. Однако на этот раз, позволь себе начальник осудить мой выбор, я не намерен был ему повиноваться.

Наконец в зале вспыхнули огни. Красноватый свет хлынул нам навстречу, зажигая улыбки на суровых лицах. И мой начальник улыбался, устремив взгляд прямо на нас с Эрной. Значит, все обстоит хорошо!

В перерыве между танцами мы с Эрной вышли в парк. Раскидистые каштаны протягивали широкие ветви, словно пытаясь удержать теплый летний вечер.

— Это ирис, — сказал я, указывая на единственный цветок, который по случайности знал. Что-то ведь надо было говорить. Оказалось, что Эрна удивительно хорошо разбирается в самых необыкновенных цветах.

«Умная девушка», — подумал я. Сам я не интересовался ничем, кроме техники.

С этого вечера мы все свободные вечера проводили вместе. К несчастью, встречи наши продолжались недолго. Перед самой войной фирма послала меня в Брюссель для монтажа оборудования. В последний день моего пребывания на заводе меня еще раз вызвал к себе начальник конструкторского бюро.

— Полагаю, — сказал старик своим обычным, несколько резким тоном, — что через полгода вы вернетесь. Сборка котла длится не вечно. За границей остерегайтесь прежде всего евреев и прочих темных элементов. Их не сразу распознаешь. Избегайте всякого сближения с ними. Они враги Германии. Пожалуйста, не забывайте этого.

Старик протянул мне руку, и я, обрадованный, пожал ее. Он дал мне совершенно ясные указания, которым я должен был следовать. «Избегать всякого сближения с темными элементами», — повторял я про себя.

День спустя мать вместе с Эрной провожала меня на вокзал. Я тащил тяжелый кожаный чемодан, с которым путешествовал еще мой отец. Мать смотрела на меня с гордостью.

— Вылитый отец, — заявила она, — и, как отец, Эрвин тоже повидает свет. Мальчику это не повредит, — сказала она, обращаясь к Эрне.

На перроне Эрна не раз прижимала к глазам кружевной платочек. Когда я поднялся в вагон и паровоз, фыркая, тронулся с места, она громко зарыдала. С того дня считалось, что мы помолвлены.

Поездка моя протекала благополучно. Когда мы подъезжали к границе, я еще глубже забился в угол купе.

В Брюсселе я тоже вел себя сдержанно и незаметно; торопливо проглатывал в перерыве свой завтрак и снова принимался за работу. По вечерам, у себя в комнате, я читал только газеты, которые мне присылали из дому. Помимо всего прочего, это было удобнее, чем разбирать по складам статьи в французских и фламандских газетах. Затем я писал письма или шел в кино. Но в одно прекрасное майское утро, когда немецкие самолеты начали бороздить бельгийское небо, где, по мнению бельгийцев, им решительно нечего было делать, меня арестовали, как подданного вражеского государства, и отправили на юг Франции, в лагерь для интернированных.

Я был ничтожнее вши, придавленной ногтем. Законов, к которым я мог бы воззвать, не существовало более. Я был так же несчастен, как бедняга бидон, который лишился хозяина. Внутри лагеря я был волен делать решительно все, что мне заблагорассудится: валяться на спине, стоять на цыпочках, играть на губной гармошке. Ужасное состояние, когда человек предоставлен самому себе, — многие путают его со свободой — угнетало меня. Надо мной не было больше начальника, который мог бы сказать мне, что я должен делать. Да и под моим началом не было ни одного человека, которым я мог помыкать. Так совершенно неожиданно я был выбит из привычной колеи. Головокружительное сальто-мортале перенесло меня на раскаленный берег Средиземного моря и, пролетев с бешеной скоростью пол-Европы — так что у меня только в ушах свистело, — я шлепнулся где-то поблизости от Пиренеев.

«Добрый день, — приветствовали меня унылые дюны, — тебя-то мы и дожидались. Теперь смекай сам, как набить себе брюхо. Только будь начеку: у тебя чертовски отчаянные конкуренты».

А я хотел есть, хотя бы мне пришлось для этого сцепиться с самим чертом! Потому-то я и стоял перед бидоном из-под сала, который должен был обрести нового хозяина. Мне он был нужен до зарезу. Но я понимал, что за бидон придется драться, — я чуял присутствие Тома. Глядя на плавящиеся в полуденном зное горы, я думал о том, как бы мне перехитрить его. Я должен заполучить бидон, чего бы это ни стоило. В нем можно сварить сто стаканов кофе, за каждый стакан я получу по целому франку, а вон тот пуалю [2] Пуалю (косматый — франц .) — прозвище французских солдат. , возле колючей проволоки, снабдит меня за эти деньги белым хлебом, шоколадом и сигаретами.

Однако Том — парень моих лет с быстрым взглядом и тонкой шеей хищной птицы — стремился к той же цели. Только в отличие от меня он еще не открыл пути к сытости.

Том жил напротив еврейского барака, который в штормовую погоду захлестывала соленая вода. Однажды я видел, с какой жадностью он поглощал похлебку, налитую в консервную банку.

Закончив свою трапезу, он снова пускался бродить по лагерю в поисках съестного. Завидев, что двое заключенных стоят и разговаривают, он бросался к ним, прислушивался и, если добыть у них было нечего, рысцой трусил дальше.

Желудок Тома был непосредственно связан с его мозгом. Сила, заставлявшая безостановочно действовать эту трансмиссию, древнее человека и мощнее, чем все изобретенные им скоростные моторы. Том был голоден, вот и все. Этот факт заставлял его отыскивать пути, на которые он никогда не набрел бы в сытом состоянии. «Что ищет этот скелет, Эрвин? — конечно думал он. — Только бы пронюхать, уж я-то сумею первым сцапать эту штуку и загнать ее Эрвину — ведь она ему нужна. Раз он ищет ее с таким пылом, значит, наверняка в ней что-то ценное. Придется мне все время идти за Эрвином по пятам, остальное сладится само собой».