Вальтер Горриш - Звучащий след

— Эй, Пьер, болван ты, эдакий! Не видишь, что ли, как я выворачиваю себе руки, ковыряясь в этой старой жестянке?

Пьер взял пустой бидон из-под сала за уши — пардон, за ручки — и вытащил его во двор. Куда он теперь годился? За несколько франков можно было приобрести новую эмалированную кастрюлю, длинными рядами стояли они на полках магазинов. А если подождать несколько дней, они, вероятно, еще подешевеют. Пьер широко размахнулся и швырнул пустой бидон в кучу мусора. Бидон упал, издав глухой звук. Вот беда, ведь он остался без хозяина.

Прибудь я сюда на несколько месяцев раньше, бидон упал бы прямо к моим ногам и, пожалуй, я смог бы выскрести оттуда последние остатки сала. Но в те дни я еще служил на заводе младшим чертежником и был в некотором роде начальником — хотя бы над уборщицами, которым мог сказать с высокомерным и неприступным видом: «Извольте к восьми часам убрать зал!»

Родом я из небольшого городка в Рурской области. Домашние хозяйки там — мученицы. С незапамятных времен ведут они жестокую борьбу за свои гардины, сражаясь с дымом, который валит из бесчисленных труб и в самый короткий срок превращает белоснежные накрахмаленные занавеси в жалкие тряпки, похожие на дешевую газетную бумагу. Подобно многим другим детям, я тоже вынужден был зарабатывать, чтобы хоть сколько-нибудь оправдать свое существование. Вот почему я изо дня в день смазывал клеем этикетки, которые мать с четкостью автомата налепляла на сложенные попарно шнурки для ботинок. На этих красных бумажках черными буквами значилось: «Шнурки Боймера с гарантией, высшего качества», а пониже, чуть мельче: «Цена 10 пфеннигов».

Несмотря на «высшее качество» и сходную цену, я ненавидел шнурки всей душой. Однажды, когда я снова пристал к матери с просьбой пустить меня гулять, она закричала:

— А чем же я первого числа уплачу за квартиру, если не сдам работу? — Она пнула ногой груду шнурков. Я никогда еще не видел ее в такой ярости.

— Думаешь, Боймер, этот подлый еврей, даст мне хоть пфенниг только потому, что тебе охота идти гулять? — Она погладила меня по голове, и, заручившись ее обещаниями, которые — я это твердо знал — она никогда не сможет выполнить, я снова принялся подавать ей этикетки, смазанные клеем.

Вся моя ненависть к неубывающей черной груде у меня под ногами обратилась теперь на Боймера, — которому моя мать обязана была своими горестями, а я — сидением взаперти. И, пока без конца перед моими глазами мелькали никелевые наконечники, я сидел и придумывал всякие каверзы, которые подстрою господину Боймеру. Да, я испытывал глубочайшее удовлетворение, представляя себе, как Боймер летит вверх тормашками, споткнувшись о протянутую мной веревку. В конце концов, утомленный однообразными механическими движениями, я понемногу забывал об обувном фабриканте и о кличке «подлый еврей», которой его наградила мать, и только лелеял затаенную надежду, что мешок, с которым мать раз в неделю отправляется на фабрику, в один прекрасный день вернется домой пустым.

И однажды моя надежда сбылась. Был дождливый день, когда мать вернулась домой с пустым мешком, походившим на выжатую половую тряпку — так туго она его скрутила. Устало спустившись на стул, мать сняла с головы блестевшую от дождя косынку и отерла вспотевшее лицо.

— Господину Боймеру покамест больше не требуется шнурков… — с изумлением услышал я…

Мать вынуждена была искать другой заработок. Уходя на работу, она отводила меня теперь к лавочнику Биберману, жившему на противоположной стороне улицы.

Бездетные супруги Биберманы относились ко мне как к сыну, и я платил им за это самой искренней привязанностью. Биберманы были крещеные евреи, но об этом я узнал гораздо позднее. Даже когда я поступил учиться — я учился на чертежника, — я каждую неделю навещал стариков. Но в конце 1934 года моя дружба с ними внезапно оборвалась. Виной тому были известные всем события да еще ожившие воспоминания о Боймере, превратившие меня в фанатического антисемита. Не то чтобы я с самого начала был восторженным приверженцем Гитлера. Мне хотелось выбиться в люди, я посещал вечерние технические курсы, и у меня не оставалось времени на политику. Единственное, что толкнуло меня в угарный чад факелов, единственное, что заставило меня прислушаться к грохоту барабана, под который вышагивали колонны, была беспощадная борьба нового правительства против евреев.

Я прислушивался не по своей воле — я не мог не слушать. Голос из репродуктора настигал меня в самых дальних углах нашей квартиры. Если я закрывал за собою дверь, он переходил в визгливый фальцет, доносившийся до меня сквозь дверные щели и замочную скважину. Если я бросался на кровать, оставив открытыми обе двери, он наступал на меня из коридора — размашисто и крикливо.

— Выключи радио, — просила мать, которой шум действовал на нервы.

Но голос из репродуктора перекрывал голос матери. Он вонзался в меня, как стрела, и в то же время исцелял, как бальзам.

Я поучал стоявшую передо мною женщину — старую женщину, которая закрывала глаза и зажимала уши от грохота новой эры, запальчиво и вместе с тем с чувством превосходства. Я пытался втолковать ей, что западные демократии — только орудие в руках евреев и цель их — уничтожить Германию. Так втолковали мне самому.

Но мать не поддавалась на уговоры.

— Тогда, двадцать лет назад, когда твой отец с розами на штыке отправился на войну и не вернулся, тогда против нас тоже якобы что-то замышляли, — твердила мать.

Я рассказал ей о бесстыдных проделках евреев. Она робко возразила, что Биберманы, мол, тоже евреи, а ведь они всегда заботились обо мне. Но я ответил, что они это делали только для отвода глаз.

Все же я выключил радио, и мать снова принялась возиться в кухне.

«Подумать только, ведь мы едва не стали рабами евреев», — размышлял я в наступившей тишине. У меня не осталось сомнений, что гибель еврейства означает возрождение Германии. Если в один прекрасный день раздастся призыв идти сражаться против западных демократий, я охотно последую ему. А пока что надо упорно работать для предотвращения опасности.

Склонившись над чертежной доской, я трудился изо всех сил. Я старался делать чертежи как можно быстрее и аккуратнее и охотно брался за сверхурочную работу, если только были срочные заказы. Все это время я не прикасался к книгам. Зато я внимательно следил, как машины, которые зарождались на наших чертежных досках, пересекали границы и океаны, отправляясь во все концы мира.

Прошел примерно год, с тех пор как я окончил учебу. И тут на заводе устроили бал, ставший знаменательным событием в моей жизни. Прежде чем отправиться на праздник, я критически осмотрел себя в зеркале. Пожалуй, надо пояс затянуть потуже, тогда и грудь будет выглядеть мощнее. А вот здесь разгладить случайную складку да не забыть еще глубже воткнуть в галстук булавку из слоновой кости. Все это были пустяки, и я легко с ними справился. В этих делах у меня была уже длительная тренировка. Довольный собой, я гордо прошествовал по коридору и вышел на улицу.