Владимир Андреев - В день первой любви

Лицо у Ивакина вспотело.

— Много танков?

— Не могу тебе сказать. Люди говорят — танки, а сколько их, никто не считал.

Ивакин с минуту молчал, разглядывал сосредоточенно темное пятно на полу. Керосин, должно быть, пролили… Керосин-бензин… Танки работают на бензине. «А на керосине что работает? — задал он себе глупый вопрос. — На керосине лампа работает…»

— Может, перепутали? — спросил он, продолжая старательно изучать пятно на полу. — Танки, танки… Может, это наши?

— Кресты на них, говорят, — заметила угрюмо старуха. — И форма у солдат чужая. Немецкая форма.

— Так и говорят? — Ивакин поднял голову.

— Да, — кивнула старуха.

Ивакин вытер со лба пот, огляделся. Теперь ему было все ясно: наши опять отступили. В семнадцати верстах немецкие танки. Это же совсем рядом. Полчаса пути… Теперь ему стало понятно, почему Гвоздев и Тараненко не приехали за ним, как обещали. Может, их и в живых давно нет. Немецкие танки на шоссе — всего семнадцать километров отсюда… Что же теперь делать? Как поступить?

Тревожное чувство охватило его с новой силой. В неизъяснимом порыве он резко приподнялся на кровати, готовый перейти к каким-то решительным действиям. И тут же свалился на подушку, сжав зубы: боль пронзила его ногу от пятки до бедра, страшная боль. Он тяжело задышал, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, не позвать на помощь. И лежал потом долго не шевелясь, боясь потревожить ногу. Капли пота выступили у него на лбу, а он боялся поднять руку, чтобы смахнуть их. Где-то рядом снова закудахтала курица, постепенно кудахтанье это стало отдаляться, подступила тошнота, усилием воли он преодолел ее, наконец боль отступила.

Спустя немного времени Ивакину показалось, будто кто-то ходит около горницы. Сделает шаг-другой — и остановится. «Может, старик хозяин пришел? Может, привел наконец фельдшера?..» Ивакин затаил дыхание, но шаги затихли, и снова завела свою однообразную песню курица.

Он осторожно повернулся на бок и стал лихорадочно думать. Если бы можно было достать лошадь и повозку… Как это раньше он не сообразил насчет лошади, когда были рядом Гвоздев и Тараненко. Он представил: бескрайнее поле и бойко перебирающая ногами лошадка, запряженная в крестьянскую телегу. Он тут же одернул себя: «По проселку теперь гоняют немецкие мотоциклисты… Куда ехать? Танки на шоссе — об этом только что сообщила старуха…»

В ушах вдруг отчетливо зазвучали слова, которые он слышал и раньше, но воспринимал их как-то отвлеченно, будто со стороны: «Окружение… Оккупация… Плен…»

Лицо его горело в сильном возбуждении. Он приподнялся, упираясь локтем в кровать, и почувствовал — что-то мешает ему. Протянул руку, пощупал и мгновенно вспомнил: две лимонки, которые спрятал утром.

— У меня две гранаты, — шепотом проговорил он. — Я так просто не дамся…

Ивакин закрыл глаза. Тяжесть минувшей бессонной ночи, когда они пробирались сюда, долгие часы ожидания, мысли об окружении дали о себе знать — тошнотворная слабость вдруг навалилась на него, и он забылся…

Фельдшером оказался унылый, болезненного вида старичок, худой и бледный, точно лист бумаги, одетый, несмотря на теплый летний день, в синий, толстого старинного сукна пиджак и такие же суконные брюки. От долгой ходьбы, от напряжения и от старости глаза у него непрерывно слезились, и заметно было, как дрожали сухие, костлявые пальцы, когда он открывал порыжевший круглый саквояж, извлекая оттуда пузырьки, бинты и другие медицинские принадлежности.

Поздоровавшись, фельдшер присел на кровать, взял Ивакина за руку и, запрокинув сухонькое, в морщинах, личико, стал считать пульс.

— Ничего, в порядке, — буркнул, опустив руку, его унылый взгляд медленно прошелся по забинтованной ноге Ивакина, по склянкам и поблескивающим на столе инструментам.

— Когда ранило тебя? — спросил фельдшер, проведя несколько раз рукой по седым волосам.

— Вчера, — ответил Ивакин.

— Осколок или пуля?

— Кажется, осколок.

Фельдшер посмотрел на жгут, который перехватывал ногу Ивакина выше колена, потрогал грязную повязку.

— Помыть руки, — произнес он вздохнув и пошевелил костлявыми пальцами.

Бабушка Марья проводила его в сени. Загремело отодвигаемое ведро. Возвратившись, фельдшер снова присел на кровать.

— Придется потерпеть, милок.

Ивакин не ответил.

Принесли таз с теплой водой, табуретку. Фельдшер взял в руки ножницы и неожиданным ловким движением разрезал брючину снизу вверх.

— Марья Игнатьевна, — позвал он старуху. — Не уходи. Будешь помогать мне. Сюда, — он показал, — поставь таз или ведро.

Теми же ножницами фельдшер полоснул повязку на ноге, резко рванул ее. Ивакину было очень больно, он едва удержался от крика и закрыл глаза. Остро запахло кровью и лекарствами.

— Минутку, милок, минутку, — говорил фельдшер, промывая рану смоченной в марганцовке марлей. — Еще минутку…

Боль в ноге, однако, усилилась. Мелкая, противная дрожь начала бить Ивакина, по лицу и груди разлился холодный пот. Два раза он тяжело охнул, заскрипел зубами. Фельдшер прижал к его лбу свою жесткую холодную ладонь, что-то сказал, но Ивакин ничего не слышал. Железные клещи раздирали ногу, кружилась голова, подташнивало.

— Потерпи, милок, потерпи, — доносился до Ивакина как бы издалека голос фельдшера. Этот голос был все время рядом, он мягко сдерживал готовый вырваться из груди Ивакина крик.

К губам Ивакина прикоснулось что-то холодное, потекло по подбородку на грудь. Он глотнул раз, другой, обливаясь и захлебываясь, голова у него вдруг закружилась, голоса и шаги в горнице отдалились и вскоре совсем ушли куда-то вглубь. И боль в ноге тоже стала уходить.

— Поспит часок, — сказал фельдшер, вытирая руки. Налил себе в стакан лекарства и выпил. Долго потом носовым платком протирал глаза.

Ивакин спал. И боль тоже спала в нем, не тревожила. И, видимо, поэтому лицо его имело сейчас то выражение, которое было для него естественным, привычным, но которое не всегда можно было увидеть, когда Ивакин бодрствовал, особенно в последнее, тяжелое для него время. Каштановые густые волосы, темный от загара лоб, юношески тонкая шея — что-то доброе, светлое, нежное таилось в каждой черточке его молодого лица, и только резкая складка у губ как бы полоснула это лицо мрачной тенью, и было совершенно ясно, что теперешний сон его — это всего лишь тяжелое полузабытье, маленькая передышка от изнуряющей, не потерявшей своей власти боли.

— Эх, напасть-то какая! — вздохнула бабушка Марья.

Три человека стояли у кровати и глядели на спящего Ивакина. Старенький фельдшер Филиппыч за свои годы повидал всякого, насмотрелся на болезни и страдания, рваная рана Ивакина ему не нравилась. Хотя кость, кажется, была цела, но фельдшера беспокоило другое: не осталось ли чего внутри, достаточно ли тщательно обработал он рану? Филиппыч сейчас напряженно думал об этом, и сухонький лобик старика устало морщинился. Филиппыч угрюмо соображал — не упустил ли он что-то такое, что следовало бы еще сделать раненому. Он вспоминал разные случаи, перебирал факты из многолетней своей практики. Но память ему была не главным помощником, она даже почти ничего не значила для него сейчас, потому что руки его давно стали не те, они потеряли былую сноровку, былую гибкость и ловкость, они дрожали, слабо повинуясь ему. Кроме того, Филиппыча очень раздражала слеза, мешавшая ему смотреть — Филиппыч переживал и сердился на свою старость, которая навалилась на него в неподходящее время.